В Петербурге вышла книга «Своими словами», посвященная памяти поэта и переводчика Александра Гуревича.

Как сказано в издательской аннотации, «книга памяти – попытка представить и осмыслить разноплановое творчество Александра Гуревича». Перекличка его стихов со стихами друзей-поэтов соседствует с прямыми посвящениями, переводами из Шекспира и Фолкнера, юмористическими отрывками из протоколов петербургского Пенсил-клуба и серьезными статьями о творчестве Гуревича. «Воспоминания людей, знавших Александра Гуревича, отражают противоречивые черты характера этого незаурядного человека».

Александр Сергеевич Гуревич (Кулик) родился в 1959 году в Ленинграде. По образованию - математик, закончил мат-мех Ленинградского университета в 1981 году, несколько лет работал научным сотрудником в Главной Геофизической Обсерватории им. Воейкова.

Последние годы занимался преимущественно переводом с английского. Осенью-зимой в 1993-94 годах работал в республике Коми у американских нефтеразведчиков, затем - переводчиком в Университете.

Начал писать стихи с 1990 года. Участвовал в работе литобъединения под руководством Александра Кушнера, в занятиях ЛИТО под руководством Нонны Слепаковой, в семинарах переводчиков художественной литературы. С 1997 года - член Союза писателей Санкт-Петербурга. В 1998 году получил 3-й приз на Североамериканском конкурсе открытой поэзии. В 2000-2002 годах участвовал в работе бюро секции поэзии и совета Союза писателей. Скончался 11 августа 2002 года.

Стихи, переводы и эссе публиковались в журналах "Звезда", "Нева", "День и ночь", "Таллинн", "Крещатик", "Аквилон", Estuaires, в сборниках Национальной поэтической библиотеки США, в электронном альманахе "Присутствие". Опубликовал три книги стихов: "Урок биографии" - 1997 год, "По дороге" (в комплекте "Пенал для стихов") - 1999 год, "К исходной точке" - 2002 год.

В сборник «Своими словами» вошли как стихи и переводы самого Гуревича, так и произведения его друзей: поэтов и писателей Александра Кушнера, Вероники Капустиной, Сергея Либермана, Александра Танкова, Ильи Фонякова и др.

Александр Кушнер в предисловии к книге стихов Гуревича «К исходной точке», опубликованной незадолго до смерти поэта, писал: Стихи Александра Гуревича, собранные в книгу, стихи, которые не только не сторонятся вечных тем, но, наоборот, устремлены к ним. И не кажется странной композиция книги: автор перетасовал свои стихи с переведенными им стихами Шекспира, Филипа Сидни, Эдмунда Спенсера – поэтов, знавших толк в вечных темах любви, смерти, смысла жизни и ее абсурда. Но, в отличие от старших английских собратьев, Александр Гуревич, рожденный в другое время и в другой стране, строит лирический сюжет, привлекая бытовые подробности и реалии сегодняшней жизни, без которых вечные темы показались бы сегодня перепевом уже известного, сказанного великими предшественниками».

Открывает книгу следующее стихотворение Александра Гуревича, скончавшегося два года назад:

Той, с которой живу, коротая зимы,

словно меря лыжами целину,

той, с которой весны так долго длимы,

что на вид сливаются все в одну,

той, с которой не написать портрета

близорукую – точней, без чьего лица

на холсте в пейзаж не заглянет лето, -

я еще не высказал ни словца.

Не скажу, пожалуй, его и ныне:

просто буду слышать, как каждый шаг

отдается говором рощ в пустыне

пробужденной лестницы… - нет, не так:

обнажу вишневую мякоть – чтобы

раскусив, как кость в глубине тверда,

окружить идею любви до гроба,

о которой с детства просил всегда,

плотью дней, то сладких, то вязко кислых,

и привычкой быть у тебя в долгу –

может быть, неоплатном во многих смыслах,

но который лишь я оплатить могу.

Полит.ру

Вячеслав Хованов

ПОНИМАЙ, НЕ МЕШКАЯ...





Готовя летний выпуск альманаха, я позвонил (не скажу — другу, пусть будет — знакомому) Саше Гуревичу. Попросил написать небольшое предисловие к публикации очередной главы из посмертной книги стихов Нонны Слепаковой. Когда-то мы посещали ее ЛитО и даже числились в фаворитах (не одновременно, конечно). Он написал. И даже присовокупил свое стихотворение, посвященное Нонне Менделевне.

После выхода альманаха прошел неполный месяц, и я узнал, что Саши не стало.
Разумеется, я был в курсе, что Саша болен, что перенес тяжелую операцию... Но не знал, что настолько. Мы, повторяю, не были близки.
И я, задним числом, почувствовал себя виноватым... Или, что то же самое, чудовищно бестактным. В доме повешенного не говорят о веревке, а смертельно больному не предлагают писать предисловий к посмертным книжкам.
А представить его больным как-то не получалось. Крупный, энергичный, смелый. Автостопом на Дальний восток — легко. На бревне по Маркизовой луже до Кронштадта — пожалуйста. На заработки к нефтяникам за полярный круг (в качестве переводчика) — тоже не проблема. С палаткой в Шотландии — как на даче в пригороде. Да и это не самое интересное. Камень преткновения русского интеллигента — обычный трамвайный хам — для него "камнем" не являлся. И свой "5-й пункт" он отстаивал, не выпячивая, но жестко. Образ получается вполне героический, а с учетом его перманентной бороды — даже и геркулесовый.
И как следствие — легендарный. Я, к примеру, не уверен, что он доплывал на бревне до Кронштадта, но, что плавал — знаю точно. А уж легенда, как всякое, пусть и устное, творчество доводит сюжет до логической точки. И дело не в том — доплыл или нет, а в том, что Гуревич легендами окружен, а мы с вами — увы.
Но не только легендарность мешала представить его хворым и немощным. Его тексты. Это поэзия от позитивного. В наших сырых и сумрачных широтах — вещь редчайшая. Более того, именно его стихи лично для меня (впрочем, не только) стали главным элементом отторжения на каком-то этапе. Что-то соцреалистическое, с детства набившее оскомину, слышалось в этих подчеркнуто предметных, сугубо созидательных стихах. За что, кстати, он был уважаем динозаврами из Совписа. Вероятно, ревность вперемежку с легким презрением к "старым перпетумам" тоже играла на понижение градуса отношений.
Но это были честные (в отличие от классиков соцреализма) стихи. Пусть его, — решил для себя я. Потерял интерес и... поторопился. Он, интерес, возник снова в связи с образованием "Пенсил-клуба". Бессменный участник клубных бдений и проектов, Саша продемонстрировал незаурядную литературную мышцу, легкость на подъем, бездну ироничной фантазии и др. и пр. Мы уже публиковали кое-что из Пенсил-проектов и надеемся продолжить. К сожалению, уже без Саши...
Откуда же эта "мышца"? И тут надо вернуться к началу.
Мы познакомились, повторю, в ЛитО Слепаковой. А это ЛитОбъединение изначально собиралось отнюдь не из неофитов. У меня, к примеру, за плечами уже было ЛитО Лейкина (и несколько других пристрелочных попыток войти в разные коллективы). А у Саши, ни много, ни мало, — ЛитО Кушнера. Точнее, все-таки много. Кушнеровское ЛитО, что бы о нем не говорили — это целая школа. С большой буквы. Причем основной методологический прием этой школы — лирическая индукция (как я ее для себя называю) — от частного житейского, бытового, пейзажного, предметного — к общему философскому, онтологическому, эсхатологическому, если угодно — так вот этот корневой метод был усвоен Гуревичем отнюдь не поверхностно (как это бывало с некоторыми кушнеровскими учениками).
Почему не поверхностно? Дело в том, что Сашин случай для русской литературы почти классичен. Он начал писать довольно поздно, на исходе третьего десятка. Само по себе это не удивительно. Мало ли скучающих обывателей развлекаются опусами типа "поздравляем-желаем", после чего рифмовка глаголов входит в привычку и становится малоприятным для окружающих хобби. Но это плебейский вариант. Когда же человек обременен высшим образованием (математическим в данном случае), то весьма велика вероятность, что его писанина — не гормональный юношеский всплеск и не бытовое графоманство. Есть, стало быть, серьезнейшая мотивация. Следствием обычно бывает быстрый прогресс. Так оно и было, утверждают те, кто наблюдал его в "раннем" периоде.
Прогресс этот обеспечивается зачастую не только внутренним самосовершенствованием, но и здоровым карьеризмом. Практика показывает, что для "молодого" автора вариться в собственном соку вредно. Он начинает буксовать. Надо идти в народ, прислоняться к профессионалам. В общем, учиться ремеслу, как и любому другому. И Саша — шел.
В этом отношении примечательна наша встреча на конференции молодых писателей Северо-запада в Доме Творчества в Комарово (под Питером). Ранее такие конференции были регулярным, ежегодным и очень серьезным мероприятием, и длились примерно неделю (так что песня "На недельку, до второго..." — это про нас). Но эта конференция была последней (что поделать — безденежье) и длилась всего три дня. Главный профит собрания состоял в том, что писательская "молодежь" могла получить рекомендацию на вступление в Союз Писателей. Не все, разумеется. Один, два, максимум три человека от каждой секции (проза, поэзия).
Так случилось, что поэтическая секция в этом году не блистала. И мы с Гуревичем были главным претендентами. Рекомендации, можно сказать, лежали у нас в карманах. Осталось только отчитать(ся). Он читал в первый день, я — в последний. А в предпоследнюю ночь (как, впрочем, и в предыдущие) молодые заодно с корифеями честно квасили. Так вышло, что в этот раз действо происходило в моем номере. Растаскивая гостей заполночь, доволок я и Сашу до его номера. Однако утром он нашел себя не в номере, а непонятно где в непонятно каком виде. И тут же побежал прямо на чтения выяснять со мной отношения. По пути попытался вступить в единоборство с моим товарищем. Неудачно. Ноги плохо держали, а руки не слушались. Да и язык молол несусветную чушь. Ворвавшись на чтения, наговорил мне прилюдно гадостей, хлопнул дверью, и первой же электричкой (карету, мне, карету) отбыл в Питер.
Впоследствии мы, конечно, помирились. А рассказал я этот анекдот вот к чему. Тот скандальчик стоил тогда нам обоим рекомендаций. Но для Саши это не стало препятствием. Через год он уже вступил в Союз. А я вот и поныне...
Впрочем, ни о чем не жалею. И пишу не о себе. Просто полагаю, что поставить себя как очевидца фоном тому, о ком пишешь, — правильно. Тогда письменно зафиксированная память о незаурядном человеке становится объемной и живой.
Еще о незаурядности и о его стихах. Многие называли Сашины тексты "трудовыми". "От этих стихов пахнет потом", — говорили те самые многие и я в их числе. Тому есть причина. Упомянутая выше методика "лирической индукции" довольно сложна. Ее можно уподобить разбегу перед взлетом. И вот лирический герой бежит, задыхаясь и отдуваясь, подробно описывая состояние взлетной полосы, своей обуви, близлежащих строений и... так и не взлетает. Нет сил поднять голову, руки — отнюдь не крылья, одышка замучила.
Картинка, которую я нарисовал, — довольно частое явление. Действительно, взлет по силам не каждому. Но Саша все-таки взлетел. Более того, в последних своих стихах он уже не нуждался в длительном разбеге. Превращение синицы в журавля состоялось столь очевидно, что невероятным, обидно несправедливым представляется столь короткий полет...