Имя Цветаевой еще при жизни сопровождала некая "скандальность", обусловленная, очевидно, ее редкой даже для лирического поэта способностью договаривать все до конца. Еще Иосиф Бродский заметил, что Цветаева - поэт, возможно, самый искренний в ХХ веке.

Имя поэта Николая Павловича Гронского (1909 - 1934) известно во многом благодаря Марине Цветаевой, написавшей о нем статью "Поэт-альпинист", посвятившей его памяти стихотворный цикл "Надгробие", сохранившей его письма. Если бы не эта короткая дружба и долгая посмертная память Цветаевой, то, кроме вышедшей в 1936 году в Париже тиражом 300 экземпляров его книги "Стихи и поэмы" да газетной публикации "Белладонны", мы о Гронском ничего бы не знали, ибо его имя совершенно отсутствует в изданных уже во множестве мемуарах его современников. Последнее обстоятельство объясняется, конечно, образом его жизни - уединенным, далеким от всех литературных собраний русской эмиграции, самостоятельным и самобытным.

"Он любил меня первую, а я его последним. Это длилось год. Потом началось - неизбежное при моей несвободе - расхождение жизней, а весной 1931 года и совсем разошлись: наглухо", - так в декабре 1934 года резюмировала Цветаева историю их непростых отношений.

Ко времени встречи с Мариной Цветаевой в начале 1928 года (в одном из писем к его матери Цветаева упоминает повод к знакомству: Гронский пришел к ней, чтобы попросить одну из ее книг, вероятно, "Ремесло") восемнадцатилетний Николай Гронский успел окончить русскую гимназию в Париже и поступить в университет. Цветаева и Гронский жили по соседству в парижском пригороде, были знакомы семьями (в конце 1926 - 1927 гг. они даже были соседями по дому, в Беллевю).

Отец Гронского - Павел Павлович, приват-доцент государственного права Петербургского университета, в Париже был сотрудником русской газеты "Последние новости", где изредка печаталась Цветаева, его мать Нина Николаевна была талантливым скульптором, и сын помогал ей в мастерской.

Николай Гронский родился в Териоках, детство провел в Петербурге и в Тверской губернии, в Весьегонском уезде:



..Есть Весть, что на реке Егони, -

Здесь славянин, и мерь, и чудь,

И финский нож в карельской крови,

Татарский мат и русский рубль

("Россия", 1929).

Одиннадцатилетним мальчиком, вместе с матерью и сестрой, Николай Гронский покинул Россию. Окончив в 1932 году Парижский университет, он поступил на третий курс факультета философии и литературы Брюссельского университета, где начал работу над диссертацией о Державине.

21 ноября 1934 года Николай Гронский был сбит поездом парижского метро и через несколько часов скончался от большой потери крови. Опубликованная через три недели после смерти поэма "Белладонна" стала рождением поэта, тем более нежданным; что при жизни Гронский своих стихов не печатал.

Для Марины Цветаевой эта публикация стала поистине "посмертным подарком" - в авторе "Белладонны" она узнала своего поэтического сына и преемника. Под ударом этого узнавания, по остывшим уже следам воскресшей памяти она собрала образ этого обретенного в утрате поэтического сына в портрете-реквиеме "Поэт-альпинист". Полгода жила Цветаева этим горьким счастьем. Она встречалась и переписывалась с родителями Гронского, читала его рукописи, сфотографировала интерьер его комнаты, она систематизировала свою переписку с ним и даже задумывала создать из нее книгу писем, по образцу любимых ею эпистолярных романов Беттины фон Арним.

И можно понять, прочитав эту переписку, почему она это намерение не осуществила, а заодно и ответить на вопрос, почему из всего литературного наследия Гронского Цветаева остановилась только на "Белладонне", пропустив и "Авиатора", и "Туманы", и "Спинозу", и вообще все остальное. Слух Цветаевой, как всякого лирического поэта parexellence, был настроен на частоты собственного поэтического мира.

Гронский-человек был слишком самостоятелен и самодостаточен, чтобы стать героем какого бы то ни было романа. Гронский-поэт был в начале своего пути, но основание его самосостояния как поэта проявилось рано и, чувствуя, вероятно, что оно останется непонятым Цветаевой, он ей своих сочинений ("Авиатора", скажем) не показывал.

У Николая Гронского есть строки эпиграфической неотразимости:

Я слышу голос издалека,

- Поет стрела, блеснула сталь;

Весь горизонт открыт широко:

За далью даль, за далью даль...

("Повесть о Сергии Радонежском, о медведе его Аркуде и о битве Куликовой", 1934).

Этот пример, кстати, показывает, до чего искусственны границы в поэзии, поистине "дух дышит, где хочет" - и в "советском" Александре Твардовском, и в "эмигрантском" Николае Гронском. Но, может быть, наиболее замечательна в нем прирожденная высота умозрения, которая дает его картинам редкий объем.

...Тогда земля,

Как в пелены новорожденный,

Закутана в туман, спала.

И был туман по всей вселенной,

- Седое утро Бытия.

(цикл "Туманы", 1929).

Одна эта последняя строка, в которой преобразились и первый день творения Книги Бытия, и "Утро туманное, утро седое..." Тургенева, и "Седое утро" Блока, наводит на предположение, что в лице Николая Гронского русская поэзия потеряла одного из больших религиозных поэтов. Но и то из его наследия, что не унесла "река времен", имеет право на память и встречу с читателями.

В издательстве "Вагриус" вышла книга "Марина Цветаева. Николай Гронский. Письма 1928 - 1933 годов".

Елена Коркина