22 октября 2005 года будет объявлено имя первого лауреата литературной Бунинской премии.
Бунинская премия посвящена памяти Ивана Алексеевича Бунина (1870-1953). Премия учреждена в 2005 году для поддержания российской изящной словесности, возрождения лучших традиций отечественной литературы. Спонсорами выступают негосударственные гуманитарные вузы, а также ряд частных компаний России. Попечительский совет премии формирует жюри, состоящее из видных деятелей культуры, ученых-гуманитариев. В 2005 году жюри премии возглавляет академик-секретарь Отделения историко-филологических наук Российской академии наук академик Анатолий Пантелеевич Деревянко.
Номинаторами премии являются крупные литературно-художественные журналы, издательства, университеты, литературные институты, отечественные и зарубежные организации, занимающиеся изучением русского языка и литературы, ученые - доктора филологических наук, известные литературные обозреватели. Премия учреждена как ежегодная. Победителю выплачивается 20 тыс. евро, финалистам - по 1 тыс. евро.
В 2005-ом году премия присуждается за прозу, опубликованную в 2004 году: сборник рассказов, повесть или роман. Рукописи также рассматриваются как факт литературы.
Выдвижение работ проходило с 1 апреля по 1 июля 2005 года.
В 2005 году на соискание премии выдвинуто 51 произведение, в том числе 35 книг и 16 рукописей. "Длинный список" претендентов на Бунинскую премию 2005 года был объявлен жюри премии 2 августа 2005 года. В него вошли 24 автора.
Список финалистов объявлен 28 сентября 2005 года. По результатам тайного голосования финалистами стали: Борис Екимов, Николай Конусов, Афанасий Мамедов, Вадим Месяц, Сергей Соловьев.

Торжественная церемония вручения Бунинской премии и награждения финалистов состоится 22 октября, в день 135-летия со дня рождения
И.А. Бунина. В ходе церемонии будет организована пресс-конференция, в которой примут участие финалисты и представители оргкомитета премии.
Церемония состоится по адресу: Ленинградский проспект, дом 32/2, ресторан "Яръ".
Начало пресс-конференции в 16-30.
Справки и аккредитация: 718 17 55 (тел/факс) - Марина Гончарова.

Подробную информацию о премии можно найти на сайте: www.bunin-prize.ru


КСТАТИ...

ГРАММАТИКА АРХАИКИ

Елена Рыбакова

Посмертная бунинская судьба не задалась: ни громкой славы, ни учеников-продолжателей, ни сколько-нибудь заметных исследований, за малым вычетом, в течение полувека так и не случилось. Нет почитателей, готовых спорить до хрипоты, кто оказался свежее и значительнее, пронзительнее и лиричнее — Бунин-прозаик или Бунин-поэт, Бунин отечественный или эмигрантский, Бунин эпохи «Антоновских яблок» или «Темных аллей». Нет премий, памятников, мемориальных досок, до обидного мало музеев и улиц (и это в Полтаве, Харькове, Крыму, где будущий нобелеат проходил азы литераторского ремесла, заодно постигая науку выживания на гроши), нет даже полного собрания сочинений, без которого ни полноценное чтение, ни исследование невозможны. Списать вину на известные исторические обстоятельства, «окаянные дни» — всего только полдела; гораздо труднее, видимо, понять причину упорного отторжения Бунина изнутри самой литературной действительности, сформировавшей и наши собственные вкусы.

Бунина записали в старики и архаисты уже в первые десятилетия его писательских трудов, в благодушно-застойную надсоновскую пору, задолго до основных эстетических баталий нового века. Хвалить или порицать за подобную классичность казалось поначалу делом личных пристрастий рецензента; в том же, что Бунин по литературным часам современник скорее Полонского и Фета, нежели Блока и Мандельштама, не сомневался, кажется, никто («Когда при нем появился Блок, повеял новый ветер, — язвила впоследствии Ахматова, — он надел наушники, напульсники, набрюшники, думая, что так и должен вести себя классик»). Оценка, прозвучавшая в чужих устах, превращалась с годами в открыто декларированную позицию, позиция становилась маской, маска рождала стену отчуждения, эстетика смешивалась с идеологией, и непрочитанный, непонятый лучшими своими современниками Бунин откатывался в читательском сознании куда-то на обочину магистрального движения искусства, в пропыленные кресла титулованных литературных генералов. Лозунги и лавры, как всюду водится, заслонили реальное лицо, да так, что бунинского дыхания, его неповторимой поступи за ними почти не разглядишь. Что же на самом деле сделал этот неисправимо желчный задира-архаист? Так ли безнадежно отстал от века, как мы, в благодушии собственного невежества, привыкли думать?

Пожалуй, первое, что приходит на ум каждому мало-мальски знакомому с бунинской прозой, — совершенно особенное, ни с кем не сравнимое мастерство лепки тончайших деталей пейзажа. Примеры виртуозного владения пейзажной темой у Бунина столь многочисленны, что выбирать наиболее удачные из них кажется предприятием заранее обреченным. Однако вот что чрезвычайно существенно: нигде у писателя пейзаж не играет вспомогательной роли, не выступает только фоном или средством инструментовки событий и характеров, но теснее, глубже, значительнее увязывается со всем смысловым строем произведения. Можно сказать иначе: пластика пейзажной фразы у Бунина представляет настолько верный слепок душевной физиономии героев, что в итоге превращается в единственный до конца неуничтожимый памятник всем этим Лушкам, Степанидам, Русям, Зойкам, населяющим мир бунинских рассказов (классический пример в этом ряду — знаменитое «Легкое дыхание», буквально фиксирующее метаморфозы слова героини, ее облика и апрельского пейзажа).

Другое наблюдение. Бунин — один из первых авторов в ХХ веке, заболевший «тоской по мировой культуре» и ради утоления этой тоски пустившийся в действительные, а затем и литературные странствия по Западу и Востоку. Бесчисленные восточные реалии, рассеянные в его стихотворениях, все эти приметы экзотического быта, нравов, пейзажа, излюбленные писателем древние мифы и притчи — одна из немногих серьезных попыток разглядеть чужую культуру в ее самостоятельной, внутренней ценности в эпоху, привыкшую всюду находить только «отражения» и «соответствия». Ближайшие современники Бунина, Константин Бальмонт и Валерий Брюсов, к примеру, весьма охотно использовали в собственных сочинениях восточный материал, однако и Персия, и Индия, и культура древних майя нужны им именно как вспомогательное средство, чтобы рассказать о чем-нибудь ином. В этом смысле Бунин снова оказывается куда современнее следующему литературному поколению, ненавистным ему акмеистам, пытавшимся отыскать в стихах настоящую Африку (Гумилев), настоящую Элладу (Мандельштам), настоящий библейский Восток (Ахматова). Любой из литературных сверстников Бунина, тот же Брюсов или Андрей Белый, не устоял бы и перед соблазном воспользоваться перипетиями личной драмы как благодатным сюжетным материалом, облечь всех участников любовного треугольника в подходящие средневековые или восточные наряды и преподнести читателю лукаво подмигивающий текст, где жизнь в любую минуту грозит соскользнуть в литературный антураж, а хитроумная бутафория — обернуться подлинной жизнью. Подчеркнем еще раз: исключительное целомудрие Бунина в обращении с собственной биографией — свидетельство не только особой внутренней чистоплотности, но и производная его поэтики, не позволяющей автору обходиться с жизненными реалиями как с безучастным, лишенным собственной ценности каркасом будущего произведения.

Есть и другие ниточки, связывающие бунинские сочинения с важнейшими открытиями в литературе первой половины XX столетия. Выше уже говорилось, к примеру, о буквальном перетекании реплик и дыхания героини в ритмику авторской фразы и унылый апрельский пейзаж в рассказе «Легкое дыхание». Еще определеннее проведено подобное отождествление в сборнике «Темные аллеи», последовательно превращающем отдельные новеллы в те самые аллеи, тайники, закоулки, о которых будто бы вскользь, как о чем-то вполне второстепенном, сказано в заглавии. Сложенный из этих аллей парк становится последним свидетелем промелькнувших под его сенью маленьких трагедий, полноправным их участником и хранителем. Чрезвычайно деликатно, как и подобает классику, однако, вполне осознанно Бунин изменяет самый статус художественного слова: из инструмента, называющего реальность, оно превращается в часть самой реальности, равновеликую действительным событиям и судьбам. Достаточно сравнить наши наблюдения с поэтической практикой Пастернака, Рильке, Цветаевой, и мы поймем, насколько близок был Бунин, списанный недальновидными критиками на обочину литературного пути, художественному дыханию своего века. Точнее, он просто шагал в том самом саду по иной, до времени не пересекающейся с другими аллее.