К 80-летию со дня рождения Андрея Синявского вспомнили Абрама Терца

Международной конференции «Андрей Синявский — Абрам Терц: облик, образ, маска» приговорили быть Екатерина Гениева, Мария Розанова и Мишель Окутюрье, известный славист, а в «оттепельной» Москве — студент молодого Синявского. Приговорили в марте, в дни «русского» Книжного салона в Париже.
Самые энергичные и продвинутые магнолии Левого берега в те мартовские дни уже цвели. А магнолия в саду Синявских с этим замешкалась… И Мария Васильевна была вынуждена как-то с утра сурово выговорить ей за растяпство.
«Дело о конференции» решилось в старом кафе. Эту террасу любил Сартр. Устроители пили кофий в перекрестье взглядов двух памятников. Каменного Аполлинера, злостно манифестирующего кубизм, и бронзового Кентавра работы Сезара — последнего рыцаря техногенной цивилизации. Его латы распадаются на шестеренки, он ждет атаки из узкой средневековой улицы Дракона и нянчит на ладони яйцо с дракончиком внутри.
Этот мир очень подходил филологу и созерцателю Андрею Синявскому.
Но еще в 1950-х филолог и созерцатель методом подмены, морока, двойничества высвободил из себя взрывную энергию Абрама Терца.
Хотя (странно: раньше не приходило в голову!) Синявский был в эпоху оттепели щедро наделен тем, что казалось пределом покоя замордованному Мастеру: подвал в переулке у Арбата, стены книг, стол, лампа. И Маргарита тоже.
Однако ж Абрам Терц разыграл свой «гамбит с державой». Вместе с Юлием Даниэлем (и вслед за Пастернаком) проломил железный занавес, создав феномен «тамиздата», уже неостановимый: Бродский, «Верный Руслан», «Сандро из Чегема», «Пушкинский Дом», «Школа для дураков», архив Мандельштама.
«Мастера» он прочел уже в лагере. Когда издали — тогда и прочел.
Так что «полемика жизнетворчества» Мастера и Абрама Терца была придумана не Синявским. Пришла из подсознания некоей Вавилонской библиотеки.

В Москве 10—11 октября в Овальном зале Библиотеки иностранной литературы магистральную тему конференции (и судьбы героя) определила Мариэтта Чудакова: «Роль личности в истории России ХХ века колоссальна. Не сопоставима с другими странами и эпохами!».
Она тем колоссальней, что саму возможность азарта, трагедии плаща и шпаги, стилистического росчерка, достойного эссеистики 1910-х, пушкиньянской дерзости «Прогулок с Пушкиным» надо было еще доказать. И показать. Прецедентов лет сорок не было.
«Стандартизованный человек — человек массы — может быть, самое ужасное порождение советской цивилизации. И на нем-то она и держится», — говорил Андрей Синявский на лекциях 1970-х в Сорбонне. Синявский, исследователь русского авангарда, знал цену эпатажу и художественному свисту. Но ломал казенные стереотипы как-то органически: само росло…
Ломал уровнем образования. («Эти поколения были мучениками культурного разрыва», — говорила на конференции литературный критик Наталия Рубинштейн.) Ломал всем эпосом «Терца и Аржака», процессом, на котором Даниэль и Синявский не признали свою вину. («Он жизнь свою разыграл: подставил себя, чтобы добыть сюжет. Заставил судьбу плясать под свою дудку художника», — говорил о лагерях Синявского Георгий Гачев.)
Ломал «Прогулками с Пушкиным» — вольностью любви к предмету и острым блеском прозы. (Мишель Окутюрье напомнил, что «вторым судом над Синявским» можно считать полемику вокруг «Прогулок с Пушкиным» в русском зарубежье 1970-х: от восторга Владимира Вейдле до гнева Романа Гуля.) Ломал даже бородой. Георгий Гачев вспоминал: «Это тоже большое новаторство! Он ее завел, когда это было еще ошеломительно ново. Я помню, как Синявский говорил: «Ну что вы! Борода — это пучок антенн. Это подсказки. Это связи с космосом».
Ежели вдуматься, Синявский (что естественно для свободного человека) ломал даже те стереотипы, до утверждения которых не дожил. Григорий Померанц на той же конференции выразил робкую надежду, что писатели и теперь будут находить «часы созерцания, колодцы глубины», которые Синявский находил в лагере, на общих работах, где написаны «Прогулки с Пушкиным» и отчасти роман «Голос из хора».

Реакция свободного человека — тот взрыв демократических стереотипов, к которому Синявский пришел после 1992 года. Три лекции в Колумбийском университете — «Интеллигенция и власть» (1996) — изданы в России в 2002 году: «По газетным объявлениям видишь, как мечется страна. Продается и покупается все на свете. Но есть предпочтения. Например, среди собак особым успехом пользуются «злобные щенки от злобных родителей»… Кто-то продает «четыре колеса от детской коляски», а кто-то «две упаковки ваты»… Подрастает надежда нашей интеллигенции — новый класс. Почти по Джиласу. Со своими развлечениями… Цены терпимые. Например, сутки в спальне дочери Сталина Светланы стоят всего лишь 360 тысяч рублей — по ценам на февраль 1995 года. Зато впечатлений сколько!».
Почему из сада в пригороде Парижа, из тени медлительной магнолии, по пачкам опоздавших на месяц газет все было видно лет на пять-восемь раньше, чем из Москвы.
Видимо, причина та же. Синдром свободы.
Посему естественно, что доклады о Синявском все время норовили сбиться на воспоминания.

Елена ДЬЯКОВА, обозреватель «Новой»