Повесть «Реки» есть на самом деле эссе, в смысле композиционной идеи похожее на «Книгу воды», тоже гидроавтобиографию, организованную вокруг водоемов. Страна — широкая пресная река, монотонно текущая на север, в лед и смерть; в ней плещется Гришковец — поделикатнее, конечно, Лимонова, — не окатывая читателя скандальными заявлениями, а скорее дистанционно увлажняя открытые участки кожи сыроватыми анекдотцами из своей добропорядочной жизни.

В этой чаадаевской медитации на тему Сибири и сибиряков герой Гришковца осознает, в какой жопе он живет: ни истории, ни будущего, ни комфорта в настоящем. Сибирь — Луна, угнетающая бессмысленными пространствами, и его интеллигентный меланхолик воет на эту луну деликатно, но очень пронзительно — переживая однообразие ландшафта, монотонность пейзажа, гомогенность биосферы и убогость повсеместно распространенных здесь трюизмов.

Пикантность состоит в том, что от Сибири воротит нос коренной сибиряк: в повести мало топонимов, но известно, что Гришковец — кемеровский, с реки Томь. Не то чтобы автор скрывает точное место происхождения: Сибирь — эвфемизм для России, про которую Гришковец все понял правильно. Еще, проплывая по этой повести, млеешь, конечно, от знаменитой гришковецкой «искренности». Необычайно преуспевший в имитации устной речи Гришковец изобрел сказ, не менее узнаваемый в своей бесцветности, чем пестрые лесковский и зощенковский; овладел искусством пауз и многоточий («Там до сих пор продаются отрывные календари…»), реприз («Я только один раз видел медведя не в зоопарке. Только один раз в жизни»), шифтеров неопределенности («чего-то», «почему-то», «вроде как») и синтаксических маркеров разговорности («Баклажаны потом выбрасывали, потому что а как их было есть?»).

Единственное но состоит в том, что все эти питаемые ключами гришковецкого таланта «Реки» льются из пустого в порожнее: евразийский ужас не тема для местных жителей, слишком очевидно. Неудивительно, что эта расточаемая вхолостую феноменальная естественность просится в пародию; мне тут пришло в голову, что братья Пресняковы в «Убить судью» на самом деле издеваются над Гришковцом.

При всей уязвимости своего литпроекта Гришковец здорово отливает свои пули, и, представляя его, не надо семафорить о скидке на вип-статус автора. Проза как проза; правда, лучше всего для нее было бы, если бы Гришковец писал ее сразу на английском языке: у немногочисленных русских медведей и уплывших по студеным рекам ушанок есть солидный экспортный потенциал; и я готов об заклад побиться, что Гришковец догадывался о нем, когда затевал свой сибирский псалом.

Лев Данилкин |