Роман Федора Сологуба «Мелкий бес» (1905) -- один из самых важных прозаических текстов раннего русского модернизма, вровень с которым стоит лишь «Петербург» Андрея Белого. Обе книги стали событиями не только для литераторов-интеллектуалов, но и для публики (при жизни автора «Мелкий бес» издавался одиннадцать раз!), обе серьезно повлияли на развитие русской прозы 1920-х годов, обе вызывали злобу у советских идеологических надсмотрщиков, долго числясь образцами «декадентства» и «мракобесия». Когда в 1958 году «Мелкий бес» каким-то чудом был напечатан в Кемерово, издание квалифицировали как грубую идеологическую ошибку -- следующего пришлось ждать тридцать лет.

Новые времена лишили роман ореола запретности (переизданий хватало, случилась и экранизация), но не избавили его от проблемности. «Мелкий бес» -- книга, которую просто оценивать (хоть восторженно, хоть негативно), но трудно понимать. Роман равно легко прописывается по департаменту «обличений» и по ведомству «аморального эстетизма» -- отдельные эпизоды и сентенции могут «надежно» служить полярным прочтениям. Такого рода тексты нуждаются в особо тщательном анализе -- тем паче, что некогда околдовывавшее читателей двусмысленное обаяние прозы Сологуба развеялось, с годами ее сладкий яд потерял и сладость, и ядовитость.

Ясно, что издание «Мелкого беса» в серии «Литературные памятники» (СПб., «Наука), призвано было не только дать его выверенный текст, ознакомить читателя со всем «мелкобесовским» корпусом (ранняя редакция, выпущенные главы, авторская инсценировка), развернуть историю замысла, но и предложить непротиворечивую интерпретацию книги Сологуба. Или объяснить, почему ее быть не может. Все «технические» задачи (текстология, восстановление автобиографического контекста, проблема прототипов и проч.) проработаны с завидной обстоятельностью. Что неудивительно -- готовившая книгу Маргарита Павлова занимается Сологубом много лет, постоянно публикуя результаты своих разысканий. С поэтикой, идеологией и общей интерпретацией дело обстоит куда хуже, и библиографическая дотошность (аккуратно исчислены различные трактовки) картины не меняет. На 240 страницах сопроводительных материалов хватает ценных наблюдений, а роман по-прежнему издевательски уходит от читателя. Можно посетовать на природу эзотерического текста, но стоит напомнить: удачные опыты прочтения символистской прозы у нас есть. Если смыслы трилогии Мережковского «Христос и Антихрист», брюсовского «Огненного ангела», «Петербурга», прозы Ремизова, благодаря работам З.Г. Минц, С.С. Гречишкина, А.В. Лаврова, А.М. Грачевой, А.А. Данилевского и др., стали ныне отчетливей, чем в оны годы, то есть надежда, что когда-нибудь выйдет из тумана и «Мелкий бес».

Со «Стихотворениями» Георгия Иванова в Большой серии «Новой библиотеки поэта» (СПб., Гуманитарное агентство «Академический проект») совсем другая история. Поэтическое наследие Иванова достаточно полно представлено в сравнительно недавнем трехтомнике (М., «Согласие», 1994), писалось об авторе «Садов», «Роз» и «Посмертного дневника» не мало, поздняя лирика стала расхожим цитатником. Кто только не повторял (к месту и не к месту) строки о зеркалах, что отражают друг друга, «взаимно искажая отраженья», о Леноре, которой «ничего не снится», или о «развлеченьях», которыми поэт тщетно пытается закрыться от жизненной тоски: «Страх бедности, любви мученья,/ Искусства сладкий леденец,/ Самоубийство наконец». Иванов стал «модным» автором, и потому слухи о его грядущем издании в НБП (при нашей-то бедности на качественные публикации!), признаться, у меня вызывали досаду.

Я ошибался. Дело не только в том, что в книгу, составленную Андреем Арьевым, вошло довольно много стихотворений, оставшихся за пределами прижизненных сборников и посмертных переизданий. Полнота корпуса (куда в итоге попали и «слабые» стихи) важна Арьеву не сама по себе, а для внятного разговора о духовном строе, поэтических принципах и судьбе Иванова. Если до сих пор исследователи (сперва -- зарубежные, затем -- наши) стремились доказать, что Георгий Иванов -- большой (а то и великий) поэт, и потому делали упор на его лучших сочинениях (в основном -- поздних), то Арьеву важно выявить константы в судьбе и творчестве его внешне переменчивого героя. Конечно, такой подход в какой-то мере подсказан общекультурными изменениями (повторю: Иванов ныне в силе), но не менее важна здесь личная (научная и духовная) установка исследователя, который своего поэта любит (я вот Георгия Иванова и после замечательной работы Арьева не люблю), а не припомаживает для витрины.

Согласно вступительной статье (компактной монографии), Иванов был «типовым» человеком последнего акта имперской эпохи. Отсюда его «переменчивость», способность попадать в тон тем внешне несхожим культурным, идейным, собственно поэтическим веяниям, что существовали лишь в единстве «Парадиза над бездной». Отсюда то соединение легковесности и экзистенциального трагизма, что, будучи общим «серебряновечным» достоянием, стало «фирменным знаком» ивановской поэзии. Отсюда то небрежение индивидуальностью, что сквозит в каждом тексте этого патологического индивидуалиста. Ведя выразительный и доказательный рассказ об Иванове, выявляя в подробных комментариях «партию» едва ли не каждого опуса как в ивановском концерте, так и в общем плаче по себе русского модернизма, Арьев выстраивает свой извод петербургского мифа и, да простится мне неловкий оборот, «ивановизирует» всю поэзию русского модернизма. Здесь есть предмет для спора, который не исключает, но подразумевает восхищение силой и изяществом авторской мысли. Сильно же я ошибся!

А вот книгу Омри Ронена «Из города Энн» (СПб., Издательство журнала «Звезда») я ждал. Как ждал и жду нечетных номеров «Звезды», где с марта 2001 по январь 2004 года печатались составившие книгу восемнадцать очерков и где продолжается их публикация (последний -- «Каламбуры» -- появился в январском номере журнала; мартовский пока до Москвы не дошел). Ждал, хотя вовсе не принадлежу к многочисленной когорте ревнителей интеллектуальной эссеистики, а очерки Ронена, где воспоминания и путевые впечатления чередуются с филологическими этюдами, безусловно относятся к этому жанру. Но не в жанре тут суть.

Ронен -- историк литературы с мировым именем, автор классических работ о Мандельштаме, редкий знаток русской (и не только русской) словесности. Понятно, что в его письмах из города «Энн» (то есть из Энн Арбора, штат Мичиган, в университете которого автор много лет профессорствует) тесно от истинных открытий. Понятно, что без суждений Ронена о записных книжках Ильфа или стихотворении Анненского «Квадратные окошки», поэзии Цветаевой или проблеме «Блок и Гейне» (примеры легко умножить) теперь не обойтись соответствующим специалистам. Понятно, что его этюды о Нине Берберовой и Вере Набоковой должны приворожить всех, кому интересны эти удивительные дамы. Понятно, что воспоминания наблюдательного человека о детстве в сталинском СССР, ранней юности в Венгрии (и участии в восстании 1956 года), годах учения в тогда еще совсем молодом Израиле и США будут прочтены теми, кому дорога «живая история» минувшего века. Но, как писала Цветаева, «и этого было бы мало».

Главное в очерках Ронена -- нераздельные мысль и страсть. Разговор о «словах» здесь неотделим от защиты достоинства личности, культуры, нации, история собственного становления -- от благодарности тем людям и книгам (особенно встретившимся в детстве), что приобщали будущего филолога к неколебимым ценностям, размышления об обидах (не случайно одним из главных героев книги стал Гейне) -- от императива справедливости (исторической и эстетической), которая, увы, чревата новыми обидами. Смелая и острая проза Ронена достойна куда более подробного разговора, но и, опустив детальный анализ, рискну заметить: мало сейчас найдется книг, в которых так мощно были бы явлены любовь к слову и любовь к жизни, как в романе «Из города Энн».

Андрей НЕМЗЕР

Время новостей


НАША СПРАВКА:

Татьяна Мисникевич
Федор Сологуб и его «мудрые девы»
...приезжайте и соответствуйте

Ф. Сологуб («Мелкий бес»)

Путь Федора Сологуба к признанию и славе был достаточно долгим. «Андреев, Куприн, Горький и Сологуб, — вспоминал Андрей Белый, — стали одно время четверкой наиболее знаменитых писателей; четверку эту провозгласила критика 1908 — 1910 годов; и гонорар, и пришедшая поздно известность пьянили «почтенного старца»...».1 Сологуб всегда относился с обостренным вниманием к тому, как воспринимали его творчество современники. Он тщательно собирал информацию о себе, помещенную в печати: в архиве писателя сохранилась обширная коллекция газетных и журнальных вырезок на русском, английском, немецком и французском языках со статьями и заметками о его произведениях и лекционных выступлениях, а также альбомы с рецензиями на авторские сборники стихов, романы «Мелкий бес» и «Творимая легенда», трагедию «Победа смерти».2

Помимо критических отзывов, Сологуб хранил письма от читателей. Его радовало непосредственное общение с аудиторией. В интервью о своей первой поездке по городам России с лекцией «Искусство наших дней» Сологуб сообщал: «Мне интересно было посмотреть на своего читателя. Из этого знакомства я вывел заключение, что читатель в массе относится более непосредственно и, пожалуй, даже глубже к писателю, чем критика. <...> Цель моей поездки была — выступить хоть однажды перед публикою без посредства прессы и критики».3

Несмотря на всеобщее признание таланта писателя, оценки его творчества критикой были далеко не всегда благожелательны. Поступавшие ежедневно из «Бюро газетных вырезок» заметки о Сологубе Ан.Н. Чеботаревская определила как «20-30 штук ругани, не выпадающей даже на долю отъявленного злодея и палача»4. Письма же читателей в большинстве случаев носили иной характер: безусловного преклонения перед «мэтром», восхищения или благодарности. Большой интерес в этой связи представляют письма восторженных поклонниц Сологуба; они позволяют понять — что именно в его творчестве так соответствовало чаяниям детей «больного века».

В октябре 1907 г. в интервью газете «Русское слово» Сологуб отметил: «Уже теперь намечается новое жизнеощущение. Молодые девушки читают стихи с тем экстазом, с которым они когда-то молились в церкви и уходили в монастыри»5. Интерес к творчеству Сологуба с годами все возрастал. В феврале 1914 г. он писал Ан. Н. Чеботаревской о своем турне по России с лекцией «Искусство наших дней»: «Вчера читал в Воронеже. Людишек набралось очень много. Учащихся пустили, и потому было довольно много гимназисток» «приходили за билетами, больше барышни и дамы»6.

Для многих слушательниц Сологуб стал не просто любимым писателем, но и «учителем», «утешителем», мудрецом, знающим некую «тайну». Созданный поэтом мир «творимой легенды» увлекал и завораживал «барышень и дам» самого разного возраста и социального положения. «М<илостивый> Г<осударь>, — писала полудетским гимназическим почерком Сологубу некая Зина Горвиц. — Не откажите, пожалуйста, принять меня. Я очень сильно хочу вас видеть и говорить с вами. Вы, наверное, все, все знаете и ответите на мой вопрос. Прошу не отказать мне»7.

Естественное переплетение в творчестве Сологуба «сказки» и «жизни» особенно влекло к нему8. «Это Вы заманили на землю Лунную Фею, — убеждала Сологуба Евгения Бак, дочь издателя газет «Новости» и «Речь», Юлиана Борисовича Бака, посылая ему свои первые поэтические опыты. — Она соскользнула к Вам по лунному лучу и, возлюбя Вас, стала, в веянии ночи, спускаться на землю; сжалилась над людьми и серебряной парчой покрыла их алые раны... Колумб Лунности! Вы — первый и единственный — открыли Ее. Видали и другие небо: видали, но не видели. И, кроме Девы и Туманностей, ничего не уловили их сердца9. Ибо из их сердец не излучался свет, которому предречено, как шпага со шпагой, скреститься с лунным лучом, в сверкающем вечном лобзании»10.

Елизавета Елеонская писала Сологубу в ноябре 1913 г. под впечатлением прочитанной им в Москве лекции «Искусство наших дней»: «Многоуважаемый Господин Сологуб. Мне хочется сказать вам несколько слов. Я не люблю своей жизни и только стихи утешают меня. За последние же два года источник огромной радости для меня — это Ваши стихи. За эту длительную радость я и хочу выразить Вам свою (Вам, конечно, ненужную) благодарность. Очень рада, что видела и слышала Вас на лекции 15-го ноября. Хотела сказать Вам все лично, но не могла преодолеть чувства неловкости»11.

Отнюдь не всегда «барышни» были столь скромны, самые смелые из них пытались либо познакомиться с писателем, либо завязать с ним продолжительный эпистолярный диалог. Например, жительница Минска Елизавета Ефроимская отважилась на такое признание: «Я видела Вас всего один раз. Я не говорила с Вами. Это было 4-го марта прошлого года. Только вошла и посмотрела. И когда Вы посмотрели на меня своими проницательными глазами — мне стало жутко. На мгновенье остановилось сердце, и какая-то тяжесть заволокла душу. Я не могла говорить. То, что просилось уже много, много времени наружу, все то непонятно-светлое, что было связано с милым именем — Сологуб, все покрылось туманом новых чувств, когда я встретилась с Вашим взглядом. Все слова пропали; осталось только огромное чувство счастья от сознания Вашего присутствия. И это чувство не было замечено Вами, как вообще люди не замечают сразу глубины. И вот, с тех пор, я несусь с безумной мечтой о вас. Вы — неизменный спутник моих заоблачных мечтаний, Вы милый учитель моей жизни, примите от незнакомой поцелуй в губы. Вот все, что я могу Вам сказать пока. Если бы Вы разрешили мне хоть изредка приподнимать легкие завесы моей души, посвященные Вам, я бы считала себя неизмеримо счастливой. Знаю, что это несбыточно, а все же прошу, умоляю — два слова от Вас, можно ли мне иногда писать. Прощайте, светлая моя мечта — Сологуб» (письмо от 13 октября 1913 г.)12.

Сологуб проявлял самый живой интерес к своим корреспонденткам по вполне определенным причинам. Большинство писем Сологуб получал во время его турне по городам России в 1913 — 1916 гг. с лекциями «Искусство наших дней» и «Россия в мечтах и ожиданиях»13. Основной целью его лекционной программы была популяризация идей «творимого творчества». Он верил в возможность воздействия «нового искусства» на общественное сознание. «Новое искусство, — отмечал Сологуб, — имеет, несомненно демократический наклон. <...> Оно хочет быть демократическим потому, что настал час его влияния на широкие массы. <...> Толпа, захотевшая не только хлеба, но и зрелищ, уже готова отдать свою душу искусству»14.

Что же скрывалось под «завесами души» тех, для кого «светлой мечтой» стал Сологуб? Приводимые выдержки из писем дают нам возможность составить собирательный «портрет» его читательницы:

«Вы просите написать о себе просто и откровенно. Да, я должна это сделать, не должна бояться слов, ведь я пишу Вам, Сологуб! С чего же мне начать? С души, с тела? Мне 20 лет. Я молода, я должна хотеть жить и наслаждаться жизнью. А между тем этого нет. Когда исчезает зыбкое воспоминание о моей Светлой Мечте, о Вас, когда я вступаю в повседневную жизнь, я чувствую себя старой. И кажется, никакие силы, никакие красоты мира, не в состоянии задеть глубину моей души. Как-то скользит все по поверхности, как-то не затрагивает мою сущность, не проникая вглубь. И мне кажется, что это неизлечимая, безнадежная болезнь.<...>Я не люблю людей, избегаю их, они чуждые и холодные. Я люблю свое собственное тело и не боюсь его. Там, на юге, я, нагая, ложилась на песок, и Солнце, горячее Солнце меня ласкало. Любовалась смуглыми, тонкими руками, заходила в пенящуюся воду и прятала она меня ласково. Был жгуч песок под ногами, и было жгуче Солнце над головой <...> Я высока, тонка и бледна. Прямые, черные, очень длинные — краса моя — волосы. Продолговатые, большие, темные глаза. Люди говорят, что они тоскливые, что они грустно-горячие. Люди говорят, что я уже жила много, много лет назад, что я Клеопатра, Саломея, восточная женщина. Но это говорят люди, и не верьте вы им, Сологуб, как не верю и я. Но приду к Вам когда-нибудь и если Вы мне скажете — я поверю!»15.

«Я одна. Такое вокруг меня страшное одиночество, только чужие и злые, почему-то такие мне все враждебные, вокруг меня. Что я им сделала, почему они меня не понимают, почему они чужие мне? Я иду к ним и все стараюсь сделать как все, я не хочу жить во вражде, но это неизбежно. И вот я одна, я страшно одна. Не то что бы я уважала их или любила, или хотела — нет, я точно паршивый утенок, если бы я была лебедь, может быть, меня бы это утешило, но лебедя не видно, а бедный утенок гоним, гоним людьми и бурей и громами небесными...»16.

«Вы спрашиваете о мне. Я только облачко, тихое легкое облачко, которое заслушалось Вас. Плыву к Солнцу. Тянет оно меня золотыми нитями. Исчезнуть в нем — вот моя мудрость»17.

«...в маленьком Тифлисе живет воплощение его мечты, живет его бледная, лунная Лилит, его сказка, его мечта»18.

«Я писала Вам, что я — врач, — как поглощена моя жизнь работой. Эта моя профессия налагает на меня обязанность быть скромной и строгой к себе. И часто, захваченная волною, я уношусь так далеко от тех прекрасных миров, где живете Вы, творите свои образы и даете жизнь слову. Но каждый раз, видя и слыша Вас, меня наполняет огненный трепет, душа окрылятся и кажется прекрасной жизнь, нестрашными — труд и горе»19.

Свои откровения читательницы явно «списывали» из книг любимого писателя. Особенно часто их «вдохновляли» рассказы «Красота» ( «С людьми Елене было тягостно, — люди говорят неправду, льстят, волнуются, выражают свои чувства преувеличенным и неприятным способом. <...> Радостна была для Елены обнаженная красота ее нежного тела. <...> И она радовалась своей красоте, и проводила, обнаженная, долгие часы, — то мечтая и любуясь собой, то прочитывая страницы прекрасных и строгих поэтов»), «Красногубая гостья» («Стройная, длинная, вся в изысканно черном, она стояла так тихо и спокойно, как неживая»), роман «Творимая легенда» («Прекрасны тело, молодость и веселость в человеке — прекрасны вода, свет и лето в природе. <...>Две сестры, Елисавета и Елена, купались в реке Скородени. И солнце, и вода были веселы, потому что две девы были прекрасны, и были наги»). Вряд ли случайным было и то, что большинство авторов писем имело любимые имена писателя — Елизавета и Елена.

Какие же «уроки» извлекали «почтительные служительницы» Сологуба («Елизаветы» и «Елены») из книг «учителя» и что их приводило в наибольший восторг? «Барышни» наперебой извещали:

«Для меня твои стихи или твои светлые мысли или твоя любовь к Луне — самое дорогое и прекрасное в тоске и муках жизненных»20.

Анонимное открытое письмо: «Душевно-чтимейшему Федору Кузьмичу». Б. д. (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. № 822. Л. 33).

«Прочла ту книжку, где сказочки, сны и статьи. Там, где «единый путь Толстого»21. Люблю за эту статью. Люблю за то, что вы говорите «нет «, за то, что Вы поэт, за то, что все в области поэзии для Вас свято, за то, что вы не боитесь говорить Я и что это я у Вас выходит так просто и хорошо, а не заносчиво и нагло. Вы красиво и свободно говорите это слово. Как хорошо, что Вы любите солнце, воздух, землю, воду, что не хотите прятаться от них. Как хороша, как красива была бы жизнь, если б все приняли того Сологуба, которого я люблю. Правда. Вы не боитесь тела и любите тело. И я не боюсь и я люблю. Чисто и свято люблю. И хочу верить и верю, что Вы любите его так, как я. И что из-за этой любви Вы чистый, целомудренный. Я знаю, что вы спокойно, без желаний смотрите на нагое тело, что у Вас не затуманиваются так неприятно глаза. У меня такая любовь к телу. Я целую свои руки, свою грудь — это мое тело; я люблю его и не хочу чувствовать на нем ни одного грязного прикосновения. Я открываю его Солнцу и ветру, воде и земле. Это такое счастье! Это такое большое счастье, что я боюсь, что не буду его чувствовать. Как хорошо и радостно жить! Хорошо быть молодой, верить в святое тело, любить день, цветы, людей и радоваться, радоваться, радоваться»22.

«Достала (какие могла) два тома Ваших рассказов: 12 и 7-й23. Очаровалась «Опечаленной невестой» и «Очарованием печали». Великолепная «Белая собака» меня немножко укусила. А «Смерть по объявлению»... Говорю не преувеличивая, от нее почти заболела. Не могла уже ни читать, ни делать что-нибудь. Почти в какой-то тупик уперлась. Щемит сердце и в голове туман. Для чего вы пишите такое, Федор Кузьмич? Написано превосходно, но лучше, если бы совсем не было написано. На Вашем месте я бы этот рассказ и вообще подобные вещи принесла бы в жертву. Отказалась бы от наслаждения художественного во имя бодрости души. Такие ведь тяжести накладывает жизнь, что просто надорваться можно. Да ведь и надрываются. Ну, несколько дней не могла я приняться за книжки, которые нужно было скорее отдавать. Но расправилась, отошла душа концом «Красногубой гостьи». Т. е. собственно явление «Отрока» мне, простите, не понравилось в чисто художественном отношении, а вот прекрасно место, когда герой рассказа попал на крестины и увидел «младенца Николая», крохотного и красного, и вспомнил Младенца в яслях и «все, что было отвеяно холодным дыханием рассеянной светской жизни...». А ваши «Мудрые девы» дали такое что-то большое, светлое и радостное, что кланяюсь вам низко за «Мудрых дев». Написала на бумажке и кнопкой к стене приколола. Чтобы читать часто, часто эти слова: «На что же нам мудрость наша? Неужели мудрость наша над морем случайного бывания не может восставить светлого мира, созданного дерзающею волею нашею?»24

«... мне нравится — и мне так понятно — Ваше отношение к жизни. Она Вас не удовлетворяет: мир лежит в пороке и зле, здесь все грубо и тесно. Вы страдаете. «Мы вечно хотим того, чего нет». Единственная надежда — это смерть. И я тоже нахожу, что самое интересное для живущего человека, самое привлекательное — это смерть. Она Вам является освободительницей. И я с Вами вполне, вполне согласна» Я в восторге от «Теней» и от всех стихотворений, но последние, книга 3 и 4, мне нравятся более прежних. В особенное восхищение привела меня «Звезда Маир». Ах, какая прелесть! Мне нравится здесь каждая строчка, каждое слово. Я также давно уже мечтаю об «Ойле, далекой и прекрасной», —- но только никогда не находила слов для своих мечтаний, мечтала как-то полубессознательно, и теперь вдруг Ваши стихи! Если бы я могла писать, то написала бы именно так»25.

«Меня так же, как и Вас, «печаль заворожила», так же, как и Ваше, сердце мое «сказки просит и не хочет были» томлюсь в объятиях жизни, так удивительно точно определенной Вами, этой «бабищи дебелой и румяной». Нахожу так же, как и Вы, что «есть блаженство одно: сном безгрешным забыться навсегда, — умереть». Вы не поверите, до чего обрадовал меня Ваш приезд сюда — живет себе человек в сухом, нелюбимом мною Петербурге, пишет изумительные, музыкальные, очаровательные стихи, совершенно в стороне от «бабищи румяной» таинственно и углубленно «деет чары», не подозревая того, что где-то в Тифлисе живет существо до того гармонично слитое с его Сологубовым миросозерцанием, до того сроднившееся с ним, так понимающим его, ненавидящим «дебелую бабищу» и злого беспощадного дракона, стремящееся забыться «навсегда, — умереть»26.

К экзальтированным любительницам «декадентских отрав» поэт относился не без иронии:

На улице столичной
Стоял кирпичный дом,
И жил весьма приличный
Народ, конечно, в нем.

В мансардочке унылой
Три девы жили там.
Им очень близко было
К веселым небесам, —
Блондиночка-курсистка,
Шатеночка-модистка,
Брюнеточка-садистка,
Три девы жили там,
Не злились, не бранились,
Любили свой чердак,
Немножко веселились,
Трудились кое-как.

Курсистка не спешила
На лекции ходить,
Модистка не любила
Под праздник долго шить,
Садистка же садила
Прекрасные цветы,
И юноше внушила
Любовные мечты.

Курсистка, что ни праздник,
Ходила в Эрмитаж.
Сосед ее, лабазник,
За нею шел туда ж.
На нем пиджак лиловый,
На ней пунцовый бант,
И прочие обновы
Там видывал Рембрандт.

Модистка завивалась
И, в зеркало взглянув,
Под праздник отправлялась
В театр веселый, Буфф.
Встречал там эту дуру
Любитель-фотограф.
Для снимочков натуру
В модистке отыскав.

Садистка с инженером
В семейный мчалась сад,
Училась там манерам
И ела виноград.
Она была бы рада
В саду и спать меж роз,
Но инженер из сада
Ее на дрожках вез.

Вот в том и вся отрада
Тем девушкам дана.
Чего ж еще им надо!
Какого же рожна!

7 декабря 1910 г.27

«Девушки» между тем с завидной настойчивостью осаждали «мэтра» своими письмами в надежде узнать «истину»:

«Научите меня жить, скажите, Светлый, что мне делать, «в поле моем не видно ни зги». И не говорите мне:

Сам я и беден и мал,
Сам я смертельно устал, как помогу?28

Вы можете, Вы должны, потому что вы учитель жизни и я повинуюсь Вам»29.

«Если бы ты знал, как хочу войти в твое знание, говорить тебе то, что не скажешь никому, ведь ты Единственный для меня, ты тот дух, с которым я в продолжение многих лет уже беседую тайно и кому говорю свои иронии и улыбки жизни. А ты даже не знаешь, кто я и что я так близка твоей душе и что для меня твои стихи или твоя любовь к Луне — самое прекрасное в тоске и муках жизненных. Я хочу войти в твою душу, хочу заглянуть в сокровенное, в то, что все прячут в колодезь — спрячешь ли и ты от меня, от ждущей, от жаждущей священной обнаженности?

Я иду к тебе, мой дорогой Учитель, со всем, что есть во мне от Духа, — отгонишь ли Ты меня, не поймешь ли. О пойми, о не отпрянь в недоверии черном, не отгони, протяни мне руку, дорогую, любящую Прекрасное, руку.

Позволь писать тебе, говорить тебе все, сам спроси все, что пожелаешь, все, что только придет Тебе в твою светлую голову. <...>

Я иду к Тебе, нужна ли Тебе душа человека, женщины то бишь. Хочешь ли Ты заглянуть в самую сокровенную правдивой и сознательной женщины? Нет, хочешь ли попросту быть моим Светлым Учителем вправду. Я тогда буду писать Тебе все, что Ты захочешь и что только задумаешь спросить у меня. О не думай с недоверием, о не не верь мне (так!&nbsap;— Т. М.), Твоей служительнице почтительной. Сам не давай меня другим, нет, не одному человеку в мире. Я так горда как дьявол безвестный, только с тобой хочу я общения, только для меня должны быть Твои Светлые глубины Духа, если только Ты, Учитель, пожелаешь. На этих условиях ответь мне, спроси все, что захочешь и сам дай мне нить моей с тобой беседы, Ты ведь Учитель.

Одного только я прошу, священной правды, я молю ее. Как изголодавшийся пес в пустыне, я не могу без нее. Если этого Ты Учитель не приемлешь, то назови меня дурою и все-таки напиши мне это для того, чтобы я знала то, к чему ты пожелал прийти...

Если ответишь, то так : 3-е почт. отдел. Ропшинская ул. До востребования. № рубл. бумажки — 119128»30.

«Как сделать, чтоб все так думали и верили, как мой Сологуб? Идти самой на проповедь святого, чистого, свободного тела — своим телом показать, что надо так, как мой Сологуб. А вдруг грязные, сальные взгляды вокруг, гадкий смех и тусклые глаза, влажные губы — нет, нет, нет.

Это так оскорбительно. Это больно. Обидно. А иначе как? Не знаю31.

«Мой милый поэт, не будь сухим, обычным, корректным, поэтичным только на бумаге, не смейся надо мною, поверь, что я не психопатка, имя которым легион, откликнись на мою трогательную, нежную влюбленность в твою поэзию, напиши мне хотя бы два слова, напиши, трогает ли тебя глубина и искренность моего поклонения твоей поэзии. <...> Я буду бесконечно, безмерно благодарна своему поэту, если он напишет искреннее мнение о моих стихах и если он вообще откликнется на это письмо, в награду за это обещаю сопутствовать ему повсюду своей музыкальной, чуткой душой и вдохновлять его к созданию нежных, трогательных, гениальных стихов. Лилит»32.

«Я не могу быть навязчивой именно потому, что Вы действительно владеете моей душой. Но порою, так непреодолимо хочется воплотить безумную мечту: поговорить с Вами, услышать слова, обращенные лично ко мне. Скажите, не вздумалось бы Вам когда-нибудь узнать, что такое Ваша Л. Д.? Напишите два слова, очень прошу»33.

«Интересуясь психологией творчества современных писателей, мы обращаемся к Вам как к наиболее яркому их представителю за нижеследующими разъяснениями. Нам неясно, что Вы хотели сказать в Ваших произведениях «Два Готика» и «Рождественский мальчик». Верите ли Вы в тот особенный мир, который Вы так талантливо изображаете в Ваших рассказах. Затем будьте добры объяснить нам значение слова «нежить». Ответьте нам, пожалуйста, на 13 почтовое отделение до востребования «Синей Птице». С искренним уважением Ваши читательницы Синие Птицы. 21 ноября 1908 г.»34

Читательницы из г. Умана Киевской губернии сложили едва ли не поэму о своем знакомстве с романами Сологуба:.

«Навьи чары»... читали... наслаждались... изумлялись... поражались... Ничего не поняли... Сокрушались своему неведенью...

Прочли «Мелкий бес»... Понравилось... Все поняли... Пережили... Перечувствовали...

«Навьи чары» недоступны нашему пониманию... Находимся в ужасе... Сидим с бледными лицами, горящими глазами, скрежещем зубами в ожидании объяснения «Навьих чар».

Черные тени смотрят в окна своими выпукло-зелеными глазами, машут грустными крыльями, проникают в комнату, прячутся в углах, и ночью при лунном свете крадутся, шепчутся, тянутся к нам...

Бледные мальчики своими прозрачными личиками смотрят с упреком, тихо шевеля губами, как будто просят разгадать...

Душно... тяжело... ужасно... Мы не можем разгадать тайны «Навьих чар»... Что в них скрывается, что в них таится глубокое мистическое, нам не понять.

Избавьте от муки!.. Прострите влажные руки!..
Успокойте сердец наших жар...
Потушите пламенный пожар...
Приемля узывность нашу в дар...
Объясните значение «Навьих чар»...
<...> Тревожные женские души.

Отвечайте.35

Поклонницы Сологуба нередко пытались воплотить чувство восхищения любимым писателем в поэтические строки. К примеру, Татьяна Домашевская обращалась к нему: «Многоуважаемый Федор Кузьмич, находясь под впечатлением свидания с вами, посвящаю вам несколько строчек. Не откажитесь принять.

I.

Я очутилась где-то
в неведомой стране.
В стране чудесной света
иль может быть во сне.
Плеяды коридоров
в незнанное вели
К безбрежности просторов
далеко от земли.

II.

Я вижу углубленный
в мечты волшебный сон,
Сидит колдун влюбленный
в небес далекий звон.
Колпак остроконечный
скрывает тайну дум
Лишь мыслями о вечном
его наполнен ум.

III.

Твой взгляд — это мудрости свет.
Покой безмятежный в нем спит.
Какую он тайну хранит?
Он может быть знает ответ?
Мне кажется, все ты постиг.
Загадку ты смел разрешить.
Распутать волшебную нить,
Видеть скрываемый Лик.

IIII (так! — Т. М.).

Я взором может быть нечутким
к твоей душе приникла тайно.
И было в ней так странно, жутко.
И все — необычайно.
Сплелися в пляске непонятно
И жизнь, и смерть, и смех, и слезы.
Как глубока и необъятна
твоя душа и твои грезы.

Татьяна Александровна Гурко из Тифлиса посвятила «учителю» такое стихотворение:

Дыханье нежное весны
Неясные, но радостные сны,
Предвестники всех сладостных утех,
Ребенка резвый смех
Мне чужды и страшны.
Душе усталой милы и близки
Лишь миги увяданья красоты.
Печальной осени опавшие листы,
Седая прядь, следы страданья — слезы,
Стремящиеся к вечному покою грезы,
Ребенка хилого угрюмый, бледный вид
Все о нездешнем тихо говорит.
И все нездешнее, нетленное, святое,
Зову к себе я, жаждущий покоя36.

Врач Лидия Вуколовна Дорошевская, увидевшая Сологуба во время лекции Д. С. Мережковского «Тайна Тютчева», прочитанной 5 января 1914 г. в концертном зале Петровского училища, сложила такие строки:

Стояла близко я от Вас,
Стояли вы в пол-оборота,
Искала взгляда Ваших глаз,
А Вы смотрели на кого-то,
В толпу смотрели, вдаль...
В душе моей звучанья песен
Мне стало жаль.
Мир, — как толпа, криклив и тесен;
В мечту вплелась печаль...
Изгиб у Ваших губ прелестен,
А взоры — искромет!
Мой облик чужд Вам, неизвестен,
А Ваш — во мне живет...

Следующее свое творение она создала во время лекции Сологуба «Искусство наших дней», прочитанной в Петербурге 13 ноября 1913 г.:

Как в орхидеях таинственно-сказочных,
Бледно-усталых, порывисто-красочных
Странное есть обаянье:
Тайны манящей дыханье —
Так Ваша бледность лица,
Жуткая блесклость (так!) свинца
В Ваших глазах выраженье,
Вялые Ваши движенья —
Все необычной полно красоты.
Невыявленных намеков мечты,
Прелесть греха и порока
Скрыты в Вас где-то глубоко...
Ах, знаю я, — на вершинах
Духа и в сердца глубинах,
Где все — изломы, и срывы, и взлеты, —
Лишь там загадочно-странны красоты...
Вы ж, как созвучное их выраженье...
Всех необычностей в Вас воплощенье:
Сердце — холодное; яркость — идей,
Жажда экстаза; душа — орхидей.

Письма некоторых «прекрасных незнакомок» вполне могли бы посоперничать с самыми злыми пародиями на Сологуба. «Федор Сологуб, — писала Наталия З. 24 января 1909 г., — склоняю голову в знак любви и благодарности к Вам. <...> Властно зовет к себе радость мгновенных болей бичующих. Голова склоняется в знак любви и благодарности к Вам. Мне 40 лет. Моя плоть еще не знала радостей. Вы первый мне сказали про них, дав порыв к боли-экстазу. Невыносимо без нее жить. Под Вашею дивной фатою фантазии, в томлении о вопле истязанья, волнуясь, отдаюсь его чаяньям, говорю с Вами, слушаю молящие слова мои — вызовите меня Вы, Федор Сологуб, дайте мучительное счастье. Позовите меня»37.

Подписавшаяся псевдонимом «Ниара» жительница Севастополя отправила Сологубу не менее откровенное послание:

«Я пишу Вам потому, что нет больше сил молчать, нет сил бороться с любовью. Вы моя первая единая и уж наверно последняя любовь. С 16 лет, т. е. с момента, когда я впервые познакомилась с Вами как с поэтом, я живу исключительно Вами. Вы и книги Ваши для меня единственные. Но я была девочкой и я не знала, что для любви нет преград. Я знала только то, что Вы далеко и что мне не быть с Вами. Я даже не представляла Вас реально, Вы были моей мечтой, Вы не могли быть человеком. Я жила моей мечтой, стихами и романами, пока не пришел кто-то живой, не нужный мне. Захотел и взял меня. Но и став женой того, ненужного, я только больше ушла в мою мечту. <...> Но наступил для меня момент страшный и радостный: мечта стала реальностью. И я поняла, что я женщина и что я так люблю Вас. И поняла, жить только мечтой, как жила эти 3 года, не могу. Поняла, но не поверила и стала пытать себя. Год пытала. И вот я не могу больше. Не могу быть такой далекой, такой чужой Вам. <...> Почему я, готовая обмывать слезами ваши ноги, я, мечтающая о вас дни и так часто бессонные ночи, не в праве подойти к Вам и сказать: «Ты будешь мой, потому что я уж не слабая женщина, ты видишь свет любви, озаряющей меня, чувствуешь его силу. Ты будешь мой, потому что иначе сердце мое, любовное зарево, пылающее каждой ночью, сожжет тебя. Ты будешь мой, потому что так хочу я, тобой созданная женщина». Я беру твою голову в мои руки, я прижимаю губы к твоим губам; душу мою, сердце мое к твоему сердцу, и ты чувствуешь поцелуй божественной любви. Солгите мне, мои руки, солгите мне, мои губы, солгите, что целовали его, моего единственного» (из письма от 15 сентября 1915 г.). Переполнявшие «даму» чувства побудили ее продолжить «объяснение»:

«Милый, милый далекий поэт! <...> Люблю тебя и молюсь тебе. С тобой ухожу от суеты жизни, от ее пошлой торопливости, в твою тишину, в красоту твоего одиночества.

Ведь жизнь твоя такая же простая и глубокая, как твои стихи?

Буду я всегда простою,
Как слова твоих стихов.
Знаю, ты любить готов.
Ты меня любить готов?
Я обрызгана росою
Как сплетеньем жемчугов.
Буду я всегда простою,
Как слова твоих стихов38.

Полюби. Полюби. Я отдам тебе мою душу, мое тело, мою правду, ненужную молодость. Так свято, радостно отдаться тебе. Так свято и радостно жить в тебе. С тобой нет греха, нет стыда, нет раскаянья. Все невинно, все светло, глубоко и просто39. Как я люблю тебя. В маленькой комнатке случайной загородной дачи, куда бежала на несколько дней отдохнуть от своих, пожить вдвоем с тобой. Мне теперь так легко и так нужно писать тебе. Вот ты мне не ответил на первое письмо, но разве я верила в ответ? Так нужно. Так нужно. И еще буду писать и еще не ответишь. Но как могу не писать, как могу не жить ожиданьем: а вдруг напишет. Вот уж больше радости в моей жизни, вот три новых счастливых момента: писать тебе, знать, что ты читаешь и ждать ответа. Ждать ночью, усыпая под шум моря, утром пробуждаясь запахом роз, и днем где-нибудь в горах с Вашей книгой: жду всегда. И буду ждать всю жизнь» (из письма от 19 сентября 1915 г.)40.

Сологуб смеялся над такими «любовными порывами» и достаточно зло:

Обыдиотилась совсем,
Такая стала несравненная,
Почти что ничего не ем
И улыбаюсь, как блаженная,

И, если дурой назовут,
Приподниму я брови черные.
Мои мечты в раю цветут,
А здесь все дни мои покорные.

Быть может, так и проживу
Никем не узнанной царицею,
Дразня стоустую молву
Всегда безумной небылицею.

7 июня 1915 г.41

Открытое письмо Е.З. Гонзаго-Павличинской от 23 июня 1915 г. Федору Сологубу (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. № 192. Л. 26).

Совершенно иначе отнесся Сологуб к переводчице Елене Зиновьевне Гонзаго-Павличинской, с которой он познакомился во время своего приезда в Тифлис с лекцией «Искусство наших дней» в апреле 1913. Вероятно, к ней обращен триолет Сологуба:

Провинциалочка восторженная,
Как ты, голубушка, мила!
Ты нежной розой расцвела
В немой глуши, душа восторженная,
И жизнь, такая замороженная,
Тебе несносно тяжела.
Провинциалочка восторженная.
Как ты, голубушка мила!

11 апреля 1913 г.42

В дальнейшем Е. З. Гонзаго-Павличинская переписывалась с Сологубом и Ан. Н. Чеботаревской43, принимала живейшее участие в организации работы «Кружка Федора Сологуба», созданного по инициативе тифлисской интеллигенции в январе 1914 г., а также празднования тридцатилетнего юбилея творческой деятельности писателя.

Сила впечатления от знакомства и общения с Сологубом в полной мере отразилась в письме Е. З. Гонзаго-Павличинской, посланном поэту после его отъезда из Тифлиса: «Вы уехали, закрылось небо, вокруг меня сомкнулась обычная жизнь, но в моей душе храм, и невидимо для всех совершается служение Божеству...

Не смейтесь надо мною, даже так иронически-хорошо, как Вы улыбались в последние минуты встречи: я католичка, а у католиков все прекрасное, глубоко задевающее душу, претворяется в религиозный культ.

Моя душа была разрушенная могила всех моих надежд и ожиданий, теперь в ней воскресает кто-то живой, снова светло озирается на жизнь, робко спрашивает: а что, если прежде была ошибка, если есть в жизни и правда, и красота, и высшая справедливость?.. Вы — творец не только прекрасных вымыслов, но и живых душ...

Должно быть, есть эта высшая справедливость: жизнь не дала мне того, чего я хотела, и я отвернулась от нее, ничего не хотела, что было в ней — ни ее людей, ни ее чувств, ни ее впечатлений, ни ее пестрых зрелищ. Носила холодную, спокойно-тусклую личину обычности, а внутри было мертво. И вдруг она подарила мне то, чего я никогда не ждала — встречу с Вами. Теперь светлый праздник в моей душе, рождается так много, и кажется, что я — могу, верится, что, если бы и не было возможностей творчества, они пробудились бы. О, если бы могла дольше жить эта вера, если бы не умертвили ее!..

Какое небывалое, нечаянное счастье — Ваше ласковое отношение, Ваша светлая улыбка, Ваш ясный, невиданно-умный взгляд... Вы, такой большой, прекрасный, взысканный успехом, признанием больших людей, Вы улыбались мне, как родной душе. Вы поверили, почувствовали, что моя душа давно озарена Вашим светом, что в ней есть часть от Вас... О Вас говорили мне все, кто приходил к Вам: «Он никогда не улыбается». А в моей душе ликующе пело: он мне улыбнулся!.. И я никому этого не сказала и никогда не скажу, чтобы это жило только во мне и для меня. Когда я впервые подошла к Вам с приветом, Вы как будто поверили мне на мгновение, но потом тотчас замкнулись и чуждо ушли от меня... А потом уже поверили так трогательно и красиво...

Все эти годы, когда жизнь больно ранила меня каждой встречей, каждым словом, каждым впечатлением, и в долгие, одинокие ночи я читала Ваши прекрасные книги, от них приходила ко мне покорная примиренность: что же, пусть — говорила я себе — что я, когда есть Большой, Прекрасный, Гениальный, и его также ранит жизнь... И Ваши книги давали мне силу уходить от жизни, гасить в себе несбывающиеся желания и устремляться к отвлеченному. Хотелось уйти в вневременное, внепространственное и раствориться в нем. Хотелось забыться в искании бодлеровского рая, только на это и можно было отдать силы, а их было так много...

Объятая Вами, покоренная Вами душа рвалась к Вам, но я знала, что Вы не любите осуществлений. Звучал в мыслях Ваш гордый ответ на просьбы Ваших биографов, Ваше мнение, что писатель все говорит в своих сочинениях... Я боялась, что не найду в первую минуту нужных, верных слов, и мое обращение к Вам покажется Вам рожденным мелкими побуждениями. Я боялась, что мои обычные, бедные, человеческие слова как-нибудь неосторожно заденут Вашу прекрасную, изысканную, так глубоко скорбящую душу... Прекрасный, одинокий, легендарный, Вы жили для меня на недосягаемой высоте. И вот теперь вы с этой высоты ласково взглянули на меня, светло улыбнулись и приблизили меня к себе. На всю оставшуюся жизнь хватит для меня света того мгновения, когда вы дали мне прочитать стихи в Вашей книжечке... Я не могла ничего сказать, не было слов, моя обнаженная душа смотрела на Вас из моих глаз... Чего после этого еще ждать мне в жизни?.. Большего я уже не вынесла бы...

Вам не неприятны все эти слова мои слова? Быть может, я имею право сказать их Вам. Последние ласковые слова Христа были разбойнику: он заслужил их своею верою и своими страданиями...

Сегодня, просматривая святцы, увидела значение имен. Мое имя значит — факел. Пусть бы ему дано было сгореть до конца на торжестве, устроенном судьбою и людьми для Вас...»44.

«Торжество» это было все же внешним. Сологуб, несомненно, был «властителем дум», но декларированная им «мечта преображения» жизни искусством оказалась осуществимой только в его творческом сознании.

Владимир Гиппиус писал о своем впечатлении о лекции «Искусство наших дней»: «Сологуб решил своей лекцией высказать исповедание символизма <...> и произнес суровую и мрачную речь, несмотря на то, что он говорил о несущейся в пляске деревенской девушке, символизирующей жизнь; и сколько девушек, слушая это, думали о себе, о своих девичьих возможностях и радостных праздниках. Но увидели ли они за образом этой опьяненной плясуньи — лицо смерти, фон смерти — томительного небытия? <...> Да! Глубока была пропасть между этим невеселым человеком и молодостью, — неуверенно, или равнодушно, рукоплескавшей ему. Он говорил о трагической бездне, над которой танцует его таинственная всенародная мечта, о мире, преображенном в искусстве, — его слушали те, кто не слышит бездны, кто просто танцует. <...> И кто увидел в нем утешителя, искусителя, навевающего успокоительные призраки, тот ошибся...»45.

Открытое письмо З. Шадурской Федору Сологубу. Б. д. (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. № 752).

Письма читательниц и поклонниц Сологуба дают интересный материал для размышлений о его литературной репутации, о том, чем было его творчество для современников — «декадентской отравой» или хотя бы отчасти «чародейным питьем». Елена Яковлевна Данько вспоминала: «Мне приходило в голову, что Сологуб — цветок, взлелеянный именно той почвой, тем временем, когда в другом кругу царил Распутин. Сологуб всю жизнь копался и смаковал самые темные, самые гаденькие стороны человека. Это сразу заимело успех. Успех опасен, так как он заставляет человека культивировать то, что имело успех, и подставляет ему личину, от которой он потом боится отступиться всю жизнь», и далее: «Будущий исследователь творчества Сологуба остановится в недоумении, затаив дыхание перед многообразием его творческого образа, перед колоссальной силой художника и перед непримиримыми противоречиями — и он найдет объединяющее звено»46. Как примирение противоречий звучат обращенные к Сологубу за три месяца до его смерти слова начинающей поэтессы: «Уважаемый бесконечно друг, тревожит меня Ваше здоровье. Хочется узнать, что Вам полегче. Хочется думать, что вы снова работаете, лепите нежной тонкой рукой нежные тонкие мысли. <...> Спасибо Вам за ваше ко мне отношение — большого писателя к «малышу». Теперь скажу — напугалась я Вас в тот момент. Сейчас — вспоминаю на редкость тепло и светло. Спасибо за урывки знаний, что дали Вы мне...»47.


--------------------------------------------------------------------------------

Примечания
Андрей Белый. Начало века. М., 1990. С. 488.
Сологуб Федор. Кузьмич и Чеботаревская Анастасия Николаевна. Вырезки из газет и журналов со статьями и заметками о них // ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 6. № 2-15, 17-19.
В. Т. Федор Сологуб о своей поездке // День. 1913. № 112. 28 апреля.
Федор Сологуб и Ан. Н. Чеботаревская. Переписка с А. А. Измайловым / Публ. М. М. Павловой // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1995 год. СПб., 1999. С. 234.
Поляков С. У Федора Сологуба // Русское слово. 1907. № 232. 10 октября.
Федор Сологуб. Письма к Анастасии Чеботаревской / Публ. А. В. Лаврова // Неизданный Федор Сологуб. М., 1997. С. 334, 345.
ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. № 167.
З. Н. Гиппиус вспоминала о Сологубе: «Он бывал всюду, везде непроницаемо-спокойный, скупой на слова, подчас зло, без улыбки остроумный. Всегда немножко волшебник и колдун. Ведь и в романах у него, и в рассказах, и в стихах — одна черта отличительная: тесное сплетение реального, обыденного, с волшебным. Сказка ходит в жизни, сказка обедает с нами за столом и не перестает быть сказкой» (Гиппиус З. Живые лица. Прага, 1925. С. 102).
Вероятно, Евгения Бак имеет в виду А. Блока. Такое сравнение не могло не порадовать Сологуба, относившегося к Блоку чрезвычайно пристрастно. Е. Я. Данько вспоминала: «О Блоке говорилось так плохо на вечерах неоклассиков, что мне однажды стало дурно. <...> «Этот губошлеп (он иначе его не называл) нанимал Ваньку за 3 рубля и трясся на острова, а потом писал — и тройки, и цыганки, и любови. Воображал, что на тройках мчится». <...> Потом он стал говорить, что Блок был исключительно грубый, на редкость грубый и невоспитанный человек...» (Данько Е. Я. Воспоминания о Федоре Сологубе. Стихотворения / Вступ. статья, публ. и коммент. М. М. Павловой // Лица: Биографический альманах. 1. М.; СПб., 1992. С. 205).
ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. № 44. Л. 1 об.
ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. № 258.
ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. № 262.
Подробнее о поездке Сологуба по городам России и обзор отзывов провинциальной печати см. в статье А. В. Лаврова «Федор Сологуб и Анастасия Чеботаревская» и в его публикации «Федор Сологуб. Письма к Анастасии Чеботаревской». Там же.
Сологуб Федор. Искусство наших дней // Сологуб Ф. Творимая легенда. Кн. 2. М., 1991. С. 191.
ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. № 262.
ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. № 822. Л. 22-23.
ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. № 243. Л. 6-7.
ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. № 218. Лилит — в иудейской демонологии ночной злой дух, обычно женского пола, выступает в роли суккуба, который овладевает мужчинами против их воли; персонаж апокрифических сказаний, Эдемская дева, созданная Богом из глины первая жена Адама, отвергнутая им; в Библии упоминается как «ночное привидение» (Исаия. 34:14); у Сологуба, как правило, прекрасная («лунная») Лилит наделена чертами неземного начала, в отличие от грубой плотской Евы (образ Лилит в рассказе «Красногубая гостья», 1909, в пьесе «Заложники жизни», 1912 и др.).
ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. № 241.
ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. № 822. Л. 22.
Имеется в виду издание: Сологуб Ф. Собр. соч.: В 12 т. СПб.: Сирин, 1913. Т. X: Сказочки. Сны. Статьи: Елисавета. — Театр одной воли. — Мечта Дон-Кихота (Айседора Дункан). — Вечер Гофмансталя. — Демоны поэтов. I. Круг демонов. II. Старый чорт Савельич. — К всероссийскому торжеству. — Единый путь Льва Толстого. — О Грибоедове. — Полотно и тело. — Дрезденские скромницы. — Вражда и дружба стихий. — Жалость и любовь. — В полусне.
ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. № 822. Л. 28-30.
Речь идет об издании: Сологуб Ф. Собр. соч.: В 12 т. СПб.: Сирин, 1913. Т. VII: Рассказы: Белая собака. — Опечаленная невеста. — Страна, где воцарился зверь. — Два Готика. — Елкич. — Смерть по объявлению. — В толпе. — Мудрые девы. — Очарование печали. — Тело и душа; Т. XII: Рассказы: Белая березка. — Сон утешающий. — Иван Иванович воскрес. — Путь в Еммаус. — Старый дом. — Золотая лестница. — Красногубая гостья. — Путь в Дамаск. — Благополучный Иуда. — Наивные встречи. — Одно слово. — Земной рай. — Помнишь, не забудешь.
ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. № 206.
ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. № 88. Л. 7-8.
ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. № 218.
Биржевые ведомости. Веч. вып. 1912. № 12944. 19 мая. С. 3.
Цитата из стихотворения Сологуба «В поле не видно ни зги...», 18 мая 1897 г.
ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. № 262.
ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. № 822. Л. 22-23.
ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. № 822. Л. 28 — 30.
ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. № 218.
ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. № 241.
ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. № 822. Л. 4.
Там же. Л. 8.
ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. № 218.
ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. № 809.
Перефразированное стихотворение Сологуба «Только будь всегда простою...», 11 апреля 1913 г.
Ср. «Все невинно, все смешно...» из стиховтрения Сологуба «Ты не бойся, что темно...», 14 июля 1902 (Сологуб Федор. Стихотворения. Л., 1979. С. 278 (Библиотека поэта. Большая серия).
ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. № 491.
Сологуб Федор. Стихотворения. Там же. С.398.
Сологуб Ф. Собр. соч.: В 20 т. Т. XVII: Очарования земли. Стихи 1913 г. СПб.: Сирин, 1914. С. 153. Е. З. Гонзаго-Павличинской посвящено стихотворение Сологуба «Ландыши, ландыши, бедные цветы... « (8 апреля 1913 г.) (Там же. С.173) — автограф стихотворения имеет заглавие «Ландыши Елены Гонзаго», а также, возможно, стихотворения «Слова так странно не рифмуют...» (11 апреля 1913 г.) (Там же. С. 175), «Я ничего не знаю, какая радость есть...» (25 июня 1913 г.) (Там же. С. 71).
В архиве Сологуба сохранилось 18 писем Е. З. Гонзаго-Павличинской к нему за 1913 — 1925 гг. (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. № 192), ее переписка с Ан. Н. Чеботаревской за 1913 — 1915 гг. (Оп. 5. № 85, 86).
ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. № 192. Л. 1 — 3.
Гиппиус Владимир. Суровый мечтатель // ИРЛИ. Ф. 77. № 165. Л. 5-7.
Данько Е. Я. Воспоминания о Федоре Сологубе. Стихотворения / Вступ. статья, публ. и коммент. М. М. Павловой // Лица: Биографический альманах. 1. М.; СПб., 1992. С. 226.
ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. № 117.