Только в "Известиях" можно прочитать отрывок из знаменитых мемуаров Жоржа Сименона, написанных им для дочери Мари-Джо, покончившей с собой в своей квартире на Елисейских Полях. Книга выйдет в свет в феврале в издательстве "Вагриус". Еще до публикации читатели "Известий" первыми могут прочесть отрывок из автобиографии создателя легендарного комиссара Мегрэ, изобилующей откровенными подробностями частной жизни писателя.

Он длинный был,
Он тощий был,
Ступни большие, нос большой,
Голодный взгляд...
Он длинный был,
Он тощий был,
Да-да, он был смешной!

Конечно, всегда слегка голодный, как и все небогатые бельгийцы, что не могли доставать себе продукты на черном рынке. Мне шел шестнадцатый год, и семейный врач уведомил меня, как позднее врачи по ошибке скажут то же самое и мне, что моему отцу осталось жить всего не более двух лет. На этот раз дело было серьезное, ибо он давно страдал грудной жабой, которую тогда еще не излечивали.

И все-таки этот стишок, продолжения которого я не помню, - я его нацарапал на клочке бумаги на чердаке, куда уединялся, - несмотря на мое безграничное восхищение отцом, почти обожание его, по тону был какой-то веселенький.

Это было летом 1917 года, и, поскольку я понимал, что не смогу провести у иезуитов на улице Сен-Жиль два года, отделявшие меня от экзамена на бакалавра, я, чаще всего рано утром и поздно вечером, бродил по многолюдным улицам или по зеленым холмам.

Я испытывал голод, именно голод ко всему, к бликам солнца на домах, деревьях и лицах, голод ко всем женщинам, что попадались мне навстречу: покачивания их зада было достаточно, чтобы вызывать у меня почти болезненную эрекцию. Сколько же раз я утолял этот голод с девчонками постарше в подъезде дома на темной улице? Или же украдкой пробирался в один из тех домов, в окне которого более или менее полная и желанная женщина невозмутимо что-то вязала, прежде чем задернуть желтоватую занавеску, как только входил клиент...

Я жаждал жизни и шлялся по рынкам, тут любуясь овощами, там разноцветными фруктами, а в других рядах - цветочными прилавками.

"Большой нос", да, моя маленькая Мари-Джо, это верно, ведь я вдыхал жизнь ноздрями, всеми порами впитывал краски, огни, запахи и звуки улицы.

Я уже рассказывал обо всем этом в другом возрасте, в другом контексте, но сейчас я воскрешаю все это для тебя, у кого, я уверен, это затронет отдельные струны души, и для твоих братьев, знающих меня хуже, чем ты.

Мы были бедные. Не настоящие бедняки, те, что в самом низу той социальной лестницы, которую буржуа, обеспеченные люди, богачи создали повсюду в мире и которая вызывала мое возмущение. Разве все мы не были людьми?

Тогда в самом низу лестницы находились заводские рабочие, чьих детей, что шумно играли на улицах, моя мать обзывала хулиганами. На следующей ступени стояли ремесленники: ведь они тоже работали своими руками и тоже пачкались. Ну а мы располагались выше, на третьей ступени. Мой отец был служащий, бухгалтер, неизменно одетый в темное, приличный и безукоризненно чистый. Сегодня таких называют "белыми воротничками". В то время говорили "интеллигенты", потому что на жизнь они зарабатывали своим умом. Разве он, в отличие от своих братьев, не получил звание бакалавра по латыни и греческому?

В действительности подобные "интеллигенты" были беднее ремесленников и рабочих. Чтобы в этом убедиться, достаточно было пройтись утром по улицам в день Святого Николая, праздник мальчиков; американцы, переведя имя святого как Санта-Клаус, превратили его в Деда Мороза с белой бородой, который пролетает над крышами в санях, запряженных северными оленями.

На людных улицах я видел детей, которые гордились своими игрушками - авто с никелированными педалями, детскими велосипедами, сложными "конструкторами", - тогда как я, кроме традиционного пряника, получал тарелку сушеных фруктов с апельсином посередине, тюбики свежих красок, которые заменяли пустые тюбики в моей старой многолетней коробке. Ибо я, как и ты, страстно увлекался живописью, но, ничего не выдумывая, ограничивался копированием почтовых открыток.

Понимаешь ли ты, почему спустя много лет, когда ты и твои братья раскрывали на Рождество пакеты с великолепными подарками, мне невольно случалось с грустью улыбаться? Вы были богаты. Ничто не приводило вас в восторг, и вы были менее счастливы, чем я. Я часто испытывал страх за вас. Мне случалось и жалеть вас. В сущности, это удача - родиться бедняком и по достоинству ценить обыкновенный апельсин.

Я работал продавцом в книжном магазине, но нисколько не стыдился обслуживать моих друзей из коллежа Сен-Сервэ. Я стал молодым репортером и смог наконец купить себе велосипед, о котором мечтал с самого раннего детства. Разумеется, мои средства были очень ограниченны; я еще носил костюмы, которые выглядели элегантно на витринных манекенах, но начинали садиться после первого дождя, так что мои брюки были слишком короткие, а плечи слишком узкие.

Это была только легкая тень в моей жизни, которую я принимал целиком, жизни, в которой было важно все: увиденный мельком силуэт женщины, лица, которые проплывали передо мной, словно портреты на художественной выставке, желтеющая листва или шелковистая зелень травы на солнце.

Пережила ли это ты, переживали ли вы, все четверо, нечто подобное в обширных садах, окружавших наши дома или наши замки? Я не уверен в этом и чувствую, что здесь есть и некая моя вина. Шофер отвозил вас на автомобиле в школу или в коллеж и привозил обратно. По возвращении вас встречали няня или гувернантка, готовые исполнить любые ваши желания.

Какая меня ждала судьба? Я не знал, и этот вопрос часто вызывал у меня неприятную тревогу.

Однако этот же вопрос был знаком и вам всем. Что касается меня, то говорили не о моих генах, а о моей наследственности, и из книги одного профессора, который исколесил три провинции, чтобы выяснить мое происхождение, я узнал, что мои самые отдаленные предки, известные с XVII века, были крестьянами, не процветающими фермерами, а сельскохозяйственными рабочими, сдающими в аренду свои руки на неделю, на месяц или на год.

Они и ваши предки, по крайней мере с отцовской стороны. Предки с материнской стороны тоже важны, но в том, что касается Тижи, моей первой жены, или моей второй жены из Канады, мои знания не столь полные.

Ты, моя девочка, познакомилась с Тижи у Марка и, подобно твоим братьям, стала ласково называть ее Мамуля. Вероятно, ты бывала у нее в доме в Ньель-сюр-Мер, в Приморской Шаранте, совсем близко от Ла-Рошели. Вы, мои сыновья и моя дочь, знаете, что этот очень старый дом, который несколько веков тому назад был монастырем, я обустраивал с мыслью, что когда-нибудь мои внуки будут проводить в нем каникулы? Так более или менее и случилось, но меня там уже нет, чтобы видеть вас, потому что мы с Тижи развелись, правда, оставшись добрыми друзьями.

Я встретил ее... На первый взгляд это касается только Марка и его детей, но, в действительности, касается вас четверых, ибо я убежден, что наше окружение, все встречи, которые бывают у нас в детстве и отрочестве, влияют на наш характер и нашу судьбу.

Будучи репортером в "Газет де Льеж", я случайно встретился с бандой юных "мазил", как тогда говорили, то есть молодых художников, недавно выпущенных из Академии или оканчивающих в ней свою учебу. Благодаря им я познакомился с одной девушкой, Региной Раншон, имя которой мне не нравилось и которую я перекрестил в Тижи, - слово, ничего не означающее, но все-таки не Королева!

Она была довольно высокая, носила какое-то бесформенное коричневое пальто, башмаки без каблуков. На ее волосах, тоже коричневых, гладко причесанных на прямой пробор, была коричневая шапка из той же ткани, что и пальто, похожая по форме на баскский берет. Никаких кружев, вышивок, финтифлюшек. Она шла решительным размашистым шагом, не оглядываясь по сторонам, и ее глаза, затененные густыми ресницами, были устремлены вперед.

У нее был живой ум, обширные знания, особенно в области искусства, и в составляемом нами, моими друзьями и мной, маленьком кружке на всех большое впечатление производили ее язвительные реплики, всегда смешные, но иногда окрашенные беззлобной иронией.

Была ли это любовь с первого взгляда? Нет, но я искал ее общества, я всегда мечтал о двух тенях на слегка освещенной шторе и думал, как будет приятно оказаться вечером с ней под укрытием этой шторы, стать одной из двух теней.

После трех месяцев, в течение которых мы вместе проводили один вечер в неделю в ее мастерской, - она мне заменила "Бочонок сельдей", о котором я очень часто рассказывал, - я усвоил привычку в девять часов вечера ждать Тижи у дверей Академии живописи, где она занималась в классе обнаженной натуры. Я под руку провожал ее домой, выбирая среди улиц наименее освещенные и наименее оживленные, и, хотя мы иногда останавливались, чтобы поцеловаться, говорили мы главным образом о Фидии и Праксителе, о Рембрандте и Ван Гоге, о Платоне, Вийоне, Спинозе и Ницше.

Была ли это любовь? Да, без сомнения, но любовь в основном интеллектуальная, в которой плоть все-таки сыграла свою роль, но исступления и экстаза не было.

Она жила со своей семьей в просторном и внушительном доме с порталом, что был построен в эпоху конных экипажей, с огромными воротами, старыми конюшнями в глубине двора; на первый этаж вела широкая мраморная лестница в два пролета. Семья проживала в основном на третьем этаже, куда вскоре я стал взбегать каждый вечер, чтобы оставаться там до десяти часов...

Мне было семнадцать лет, когда я встретил Тижи. Мне было восемнадцать, когда, еще до призыва в армию, меня отправили холодной зимой в оккупационные войска в Rote Kaserne (Красные казармы) в Аахен, где мне пришлось видеть, как женщины отправлялись за покупками, толкая перед собой тачку, забитую банкнотами в сто, тысячу, потом в миллион марок, и где мы, мои товарищи и я, остриженные наголо, получая жалованье в двадцать пять бельгийских сантимов, могли обедать в самых роскошных ресторанах города.

Каждый день я обмороженными пальцами тем не менее писал длинное письмо Тижи, иногда два, и я предполагаю, что она их сохранила. Они представляли собой гимн любви, ибо любовь переполняла мое сердце. Позднее я понял, что это скорее был гимн женщине, нежели гимн определенной особе. Мне очень хотелось бы, я признаюсь в этом, перечитать эти восторженные фразы, самые романтичные, по-моему, из всех, что я написал за свою жизнь.

Чтобы не оставаться в разлуке с Тижи, я просил и добился перевода меня в Льеж, в Уланскую казарму, расположенную менее чем в четырехстах метрах от дома моей матери, и каждый вечер, в восемь часов, я поднимался на третий этаж, в гостиную моих будущих тестя и тещи.

Мой отец умер в то время, когда в Антверпене, куда послала меня "Газет де Льеж", я занимался любовью с одной дальней родственницей в отеле, где назначают свидания проститутки, и я, сойдя с поезда в Льеже, увидел Тижи и ее отца, которые поджидали меня на перроне, чтобы осторожно сообщить мне это известие.

Мой отец, уже убранный и одетый, лежал со сложенными на груди руками, и мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы коснуться губами его холодного виска.

Мне было девятнадцать лет. Через несколько дней я уехал из Льежа в Париж, где мне обещали должность секретаря у очень известного тогда писателя, сегодня забытого.

Плохо освещенный перрон вокзала в Льеже, вечер, туман, придающий драматичность этой сцене. На перроне Тижи и ее отец, чьи лица и прощальные жесты я видел расплывчато сквозь грязные, мокрые стекла. Это было 14 декабря 1922 года; эта дата должна вам казаться очень далекой, но мне, наоборот, кажется совсем близкой.

На рассвете пригород Парижа, похожие на скалы дома по обе стороны железнодорожных путей, бедные и серые дома, большинство окон в которых освещены: в них были видны простые люди, поспешно одевающиеся, чтобы мчаться к месту работы. Чудовищный Северный вокзал, на который я не знаю сколько поездов вываливают свой груз людей: те, мрачные, едва проснувшиеся, стадом бредут к выходам.

Лил дождь, холодная вода быстро насквозь промочила мой хлопчатобумажный плащ и сношенные подметки. Мой чемодан из искусственной кожи, в котором содержалось все, чем я владел, был тяжелый и заставлял меня склоняться набок. "Простите, мадам, нет ли у вас свободного номера, не слишком дорогого?" - "Все заняты".

В ту послевоенную эпоху во всех парижских отелях все номера были заняты.

Вокруг меня дома, совершенно не похожие на те, что я знал, ошеломляющее движение транспорта - вперемешку трамваи, фиакры и такси. Длинная пологая улица. Пять, шесть, может быть, десять отелей, более или менее подходящих.

"Мест нет!" Ответ звучит резко и бесчеловечно; сырой холод все больше пробирает меня до костей.

Круглая площадь. Налево идет бульвар, бульвар Рошшуар, это название мне знакомо по романам, которые я читал. Значит, это Монмартр! Серый и грязный Монмартр.

- Простите, мадам...

На другой стороне бульвара ветряная мельница. "Мулен Руж". Пустые и закрытые кабаре "Дохлая крыса", "Ад и рай"... Площадь Пигаль. Площадь Бланш. Я еле плелся, рука с чемоданом занемела, но я чувствовал себя счастливым.

Площадь Клиши. "Закусочная Венер", в которой на террасе сиживало множество знаменитых художников и, главное, писателей. В декабре терраса закрыта, и сквозь пелену дождя не видно даже огней внутри.

...Бульвар Батиньоль. Старый припев, который слышал на уличных углах в Льеже:

"Мария, Мария, гроза Батиньоля..."

Идущая направо улица и вывеска отеля. "Простите, месье, нет ли..." Ну и ну! Да, есть свободный номер, в мансарде, на том этаже, при входе на который кончается полоска красной ковровой дорожки.

Я сбрасываю свою поклажу. Я бегу по адресу, который сообщил мне в письме писатель, чьим секретарем я должен стать. В глубине тупика какой-то скрюченный домишко. Дверь распахнута настежь. Чей-то голос кричит мне с верха лестницы: "Поднимайтесь!"

Все серое, грязное, все унылое, как в отдельных канцелярских конторах, что открыты для публики. Две молодые женщины, рыжеволосый мужчина с налитым кровью лицом, еще мужчина постарше, более ухоженный, с тонкими черными усиками.

- Капитан Т., - представляется он.

- Я пришел по поводу места...

- Это вы - молодой бельгиец? Вы говорите по-французски?

Я так и не стану секретарем писателя. Эту должность занимает одна из молодых женщин с вытянутым лицом мадонны и светлыми глазами, а здесь требуется лишь курьер. Тем хуже для моих мечтаний. Я счастлив уже тем, что нахожусь в Париже и буду здесь зарабатывать себе на жизнь в отличие от множества молодых людей и девушек, которые каждый день высаживаются на вокзалах столицы из поездов, что приходят из провинции.

Париж! Только он имеет значение.

- Вы будете получать шестьсот франков в месяц.

- Да, месье.

- Обращайтесь ко мне "капитан"...

Ведь я поступил на службу в крайне правую политическую лигу, председателем которой является мой романист. Он живет на первом этаже.

Мне показывают мой угол. Кухонный стол, покрытый пришпиленной кнопками оберточной бумагой. Через два часа я допущен в святая святых, и толстяк с хриплым голосом, с моноклем в глазу окидывает меня взглядом с ног до головы.

- Значит, вы маленький бельгиец?

- Да, месье.

- Капитан Т. будет вашим патроном. Я прочел ваши рекомендации.

Благородный жест рукой, указывающий мне на дверь. Впоследствии я всего один раз зайду в эту комнату, которая для обитателей второго этажа - в их число отныне вхожу и я - представляет собой некое подобие святилища.

Справка "Известий"

Жорж Сименон родился в Льеже (Бельгия) 12 февраля 1903 года. На самом деле он родился в пятницу, 13-го, но суеверные родители поменяли запись рождения. Он учился в иезуитском колледже, но оставил его в 16 лет. В 1919 году начал работать в льежской Gazette, а в 17 опубликовал первый роман. Занявшись коммерческой литературой, Сименон напечатал около 200 романов под 16 псевдонимами. Однако настоящий успех у читателей имела публикация 1931 года романа "Петер-латыш" - одного из первых романов о Мегрэ. В начале 1930-х годов Сименон писал уже по роману за месяц и по рассказу еженедельно.

НАША СПРАВКА:

Жорж Сименон
(1903-1990)

В первые десятилетия развития жанра в классическом детективе была выработана схема изображения полицейских. Это недалекий самодовольный человек, лишенный способности к логическому анализу и проведению расследования вообще. Как правило, он мешает работе "гениального" сыщика, но в финале романа охотно забирает всю его славу себе.
Жорж Сименон был одним из первых положивших конец этой не совсем справедливой традиции, создав образ "самого человечного человека" - комиссара Мегрэ. Возникновение образа связано с потребностью читателя в герое, способном не только выследить преступника, но и восстановить справедливость, наказав его.
Жорж Сименон родился в Льеже, Бельгия. Официальная дата рождения - 12 февраля. На самом деле он родился в пятницу 13-го, но суеверные родители поменяли запись рождения. Учился в иезуитском колледже, но не закончил его. В 1919 году начал работать в льежской Gazette. Входил в состав группы художников и литераторов - "Бочка".
После службы в армии Сименон переехал в Париж, где работал секретарем у писателя Бинэ-Вальмэ, затем у маркиза де Трейси. В 1923 году он публикует рассказ в "Матэн" под псевдонимом Жорж Сим. Затем последовали публикации сентиментальных и приключенческих романов под различными псевдонимами.
В 1927 году Сименон вызвался участвовать в проекте "За стеклом". По предложению издателя Эжена Мерля, он должен был написать роман, находясь в стеклянном корпусе на глазах у публики. Проект не состоялся, но Сименон получил известность в парижских газетах.
В 1928 году писатель вместе с женой отправился в длительное путешествие по рекам Франции. В следующем году он предпринял подобное путешествие по морю, и в сентябре 1929 года в голландском городе Делфзейл появился на свет комиссар Мегрэ. В действительности это легенда, т.к. Мегрэ упоминался в более ранних произведениях писателя.
В 1930 году было написано несколько романов о Мегрэ, но издатель Файар затягивал их публикацию. Тогда Жорж в целях рекламы провел костюмированный "Антропометрический бал", где приглашенные были одеты в костюмы гангстеров и проституток.
В 30-е годы Сименон много путешествовал по Африке и Европе как журналист, но его репортажи не пользовались таким успехом как книги. Работа над Мегрэ прервалась на несколько лет. Сименон разорвал отношения с Файаром и перешел в издательство "Галлимар". Во время войны он не только публиковал новые книги, но и снял 9 фильмов о Мегрэ при поддержке оккупационных властей. Это послужило основанием для обвинения его в коллаборационизме, и после войны Сименон уехал в США.
В 1952 году писатель с триумфом вернулся в Европу. Он был избран членом Королевской академии Бельгии. В 1955 году писатель поселился в Каннах, а в 1957г. переехал в Швейцарию. Здесь он сначала арендовал замок Эшандан, затем построил собственный дом недалеко от Лозанны. Особенно тяжелыми были для Сименона 70-е. В 1978 году вышла книга "Птица для кошки", написанная находящейся в психиатрической лечебнице второй женой Сименона Дениз Уимэ (наверное, не слишком для него приятная). В этом же году покончила с собой дочь писателя Мари-Жо, незадолго до смерти публично обвинившая отца в авторитарности и жестокости. В свою очередь, Сименон в "Интимных дневниках" возложил ответственность за смерть дочери на Дениз. Литературная деятельность Сименона прекратилась в 1972 году, с этого времени он писал мемуары. Последние годы писателя прошли в Лозанне, где в ночь с 3 на 4 сентября 1990 года он скончался. В городе Делфзейле, где был написан первый роман о Мегрэ, знаменитому комиссару установили памятник.