Евгений Евтушенко стал лауреатом международной литературной премии "Гринцане Кавур"

Евгений Евтушенко появился перед итальянской публикой в желтом галстуке и кепке тигрового окраса. Итальянцы наблюдали с кротким восторгом: для них Евтушенко - живая легенда. Поэтому вовсе не случайно именно ему вручили престижную литературную премию "Гринцане Кавур" в номинации "Самый читаемый поэт". Президент оргкомитета премии Джулиано Сориа пояснил: темы, которые звучат в стихах Евтушенко, универсальны и потому интересны разным поколениям читателей во всем мире.

Поэт продемонстрировал это незамедлительно, причем на итальянском языке: зал Туринской академии художеств, до краев заполненный людьми всевозможных возрастов, разом стих, когда из микрофона понеслись строки "Триптиха" - стихотворения, написанного по следам декабрьской трагедии в Юго-Восточной Азии. В интервью "МН" Евгений ЕВТУШЕНУКО рассказал об истории, которая мистическим образом вдохновила его на эти строчки.


- "Триптих" - это история Ромео и Джульетты времен холодной войны. Главная героиня - американская девушка, тогда принадлежавшая к левому движению. Девушка была замечательно чистая, мечтательная. Мы познакомились в начале 60-х на огромной двухмиллионной демонстрации против войны во Вьетнаме. Ее возглавляли доктор Спок, Артур Миллер, Мартин Лютер Кинг. И хотя советским гражданам категорически запрещалось участвовать в этой демонстрации, я присоединился. Мы полюбили друг друга, что, конечно, было строжайше не рекомендовано с обеих сторон. Мы оба осуждали капитализм и надеялись, что он развалится. Мы оба никогда не думали, что рухнет Советский Союз. Ее презрение к американской бюрократии переплеталось с моим презрением к нашей бюрократии... А потом она исчезла из моей жизни. И почему-то, когда происходили события в Индонезии и Таиланде, я вдруг представил: а что, если в одном из этих страшных саванов, которые показывают по ТВ, лежит она? Почему не могло так случиться, чтобы она спустя многие годы вдруг решила поехать в Таиланд - осуществить свою мечту, или, наоборот, инстинктивно желая себе смерти - ведь ее идеалы рухнули, из левого движения ничего не получилось...

- От чего еще вам сейчас больно?

- Больнее всего за старшее поколение. Его обидели. Решили все перевести на деньги. Наши государственные деятели и думцы, которые проголосовали за отмену льгот, не поняли, что пропуск в трамвай или метро - это знак уважения к труду людей, которые честно работали, дали нам жизнь, воевали, отстояли нашу родину. И первое, что нужно было сделать, - обеспечить этим людям такие условия, чтобы они жили спокойно, в достатке. А кроме того, просто отдать им дань уважения, настоящую, не показную, не по праздникам. Я убежден, что многое не удается нам именно потому, что мы наказаны за наше преступно небрежное отношение к старшему поколению.

- Но, наверное, у наших неудач есть и другие причины?

- Да, есть. Нам нужны идеалы. Не насильственно инициируемая официальная идеология, а те моральные принципы, тот нравственный социализм, о котором, между прочим, Солженицын говорил в своем романе "Раковый корпус". Когда-то в Праге мы сделали страшное дело - раздавили этот социализм, испугавшись его из-за чисто эгоистических интересов: группа посредственных людей сделала это, побоявшись, что при гласности они просто не выживут. Это было аморально. Мы уничтожили себя. Сейчас искусственно пытаются сделать инъекцию патриотизма, сколотить идею. А кто ее вырабатывает? Такой циник, как Павловский? Сервильные люди, служащие тем, кто имеет власть в данный момент, на самом деле не имеют никаких убеждений. Вот они - самые страшные. Это циники, которые превращают в циников и других, в том числе молодых. Как можно их к этому допускать? Тут должны быть чистейшие люди, какой-то новый Сахаров.

- Вы верите в появление нового Сахарова?

- А почему нет? В нашей стране есть чистые люди. Я вижу их, когда езжу по стране. Несмотря на нашу жизнь, на расслоение, на классовую ненависть, которая очень опасна для будущего, - эти люди есть. Именно поэтому я не теряю веру в нашу страну.

- Что нужно, чтобы эти люди проявились?

- Надо, чтобы те, кто руководит страной, сами являли собой приглашающий пример достойного поведения. А есть ли у нас это? Даже когда патриарх - редкий случай! - выступил и защитил пенсионеров, у которых отняли льготы, в Думе сразу поднялся представитель новой политической шпаны и обвинил патриарха в том, что тот вмешивается в политику. И это Дума, которая должна защищать людей!

- Может ли в нынешней ситуации помочь поэтическое слово?

- Безусловно. Я проехал всю страну, везде выступал, читал стихи, и всюду были полные залы. Я говорил о самых насущных делах и читал и лирические, и протестные стихи. Я - не политический поэт. Честно вам скажу: некоторые мне говорят, что мои стихи о любви им нравятся, а политические - нет. Но если бы я не писал стихов о любви, я бы никогда не писал политических. И кроме того, разве "Бабий Яр" - это политическое стихотворение? Нет, человеческое. Я приехал в Бабий Яр, увидел, что там, где убили столько людей, нет памятника, и взорвался. Я пишу сатирические стихи, но никогда не превращаю их в издевательства. Одно из последних - "Я живу в государстве по имени "Как бы". Я просто задумался: почему самым распространенным словом-паразитом у нас стало выражение "как бы"? Потому что у нас очень многое стало "как бы" - как бы думающие в Думе, как бы хорошие певцы, и вообще на каждом шагу "как бы". Эти стихи о том, как люди, гордящиеся своей как бы русскостью, замучили девочку-таджичку, зарезали японца за мобильничек. Обычно я не употребляю в стихах грубых слов. Но здесь я позволил себе написать: люди, называющие себя русскими патриотами, совершенно легко могли бы назвать Пушкина "черножопым", и это страшно.

- По каким законам в последнее время пишутся ваши стихи?

- Это бывает какой-то случай, радость или горе, от которого хочется освободиться. Так родилось стихотворение о трагедии в Беслане. И я увидел огромный отклик: его перевели и напечатали в Англии, Испании, Италии. А сейчас итальянцы обратились ко мне за разрешением превратить это стихотворение в музыкальное произведение и сделать из этого грандиозное представление в Риме. Последнее время во мне вдруг что-то прорвало, я как-то расковался и - удивительно - начал писать лирические стихи... В декабре и январе написал 25 стихотворений - несмотря на то, что главное время у меня сейчас уходит на завершение работы над антологией "10 веков русской поэзии".

- Когда читатели смогут ее увидеть?

- Частично она публикуется в газетах. А в виде книг, думаю, реально может выйти к началу 2006 года. В антологии три тома, это около 700 поэтов - вся история русской поэзии. Хотя у меня есть замечательный помощник, литературовед Владимир Радзишевский, практически я один делаю работу целого института. Но это моя миссия, я должен ее выполнить.

Наталья Алякринская
Турин - Москва
Московские новости

НАША СПРАВКА:

Самый неутомимый из российских поэтов-шестидесятников, Евгений ЕВТУШЕНКО ныне живет в США, читает американским студентам лекции о русской литературе. Только раз в году на собственный день рождения приезжает в Москву, чтобы вспомнить молодость и, как прежде, выступить в Политехническом музее. Уже на подходе к концертному залу пожилые поклонницы, влюбленные в него почти полвека, со слезами на глазах спрашивают лишний билетик. О женщинах, о поэзии и о том, как смотрится Россия из-за океана, поэт перед отъездом из Москвы рассказал «Новым Известиям».

–Евгений Александрович, сейчас много говорят о том, что поэзия потеряла популярность, что «микрофонные поэты», вещающие на большие залы, навсегда остались в шестидесятых. Как же вы решаетесь, приезжая в Россию, по-прежнему снимать для выступлений большие залы?

Знаете, год назад был мой концерт в Кремле, и телеведущий Дмитрий Дибров обещал мне съесть свою шляпу, если там будет полный зал. Я его теперь спрашиваю: «Ну что, подобрал себе аппетитную шляпу?» Он так говорил не со зла. Он любит стихи и очень нам помогал. У нас не было денег для рекламы, а он сделал хорошую передачу, сдвинув все свои расписания. Но перед концертом Дибров говорил: «Вы хотите вернуть шестидесятые годы, это невозможно! Этот огромный зал целиком захвачен попсой. Мне просто будет за вас больно, если вы будете выступать хотя бы перед полупустым залом». Я говорю: «А если он будет полным?» Вот он тогда и сказал про шляпу. Ну, вот и проспорил.

–Кстати, о «попсе». Люди вашего поколения обычно любят джаз и редко увлекаются сегодняшними «звездами». Как вы относитесь к тому, что песню на ваши стихи «Бежит река, в тумане тает…» поет Кристина Орбакайте?

Я прекрасно отношусь к Кристине, потому что она может быть совершенно гениальной драматической актрисой. Я своим студентам в Америке всегда показываю фильм «Чучело», в котором она сыграла главную роль. Крутил его уже раз 40 или 50 и каждый раз смотрю вместе с ними. Вы не представляете, что тогда происходит. Они все плачут и каждый раз пишут по фильму потрясающие работы. Сравнивают сюжет с происходящим в американских школах. Там ведь делается все то же самое, там та же жестокость. В детях есть все, что потом проявляется во взрослых. И в каждой стране есть невнимание учителей, которые думают, что у них в классе все в порядке, а на самом деле за их спиной происходит черт знает что.

– Вы часто говорите об особом таланте и силе воли русских женщин-поэтов: Ахматовой, Цветаевой, Ахмадулиной. И даже читали о них курс лекций в США. А как там относятся к этому феномену?

– Здесь нужно учесть, что американцы знают нашу поэзию только по переводам. А в английском языке, например, не склоняются существительные. Поэтому так же, как у нас заездили рифмы «розы-морозы» и «кровь-любовь», в английском заезжены почти все рифмы. Может быть, в будущем это произойдет и с нашим словарем. Но мы надеемся, что наша лексика так же, как наша нефть, неисчерпаема. Так вот, переводить стихи с русского на английский значительно тяжелее, чем наоборот. Особенно Цветаеву. И, несмотря на то, что ее стихи невероятно много теряют при переводе, они все равно преодолевают языковой барьер, настолько в них много страсти. Тему стихотворения Цветаевой «Тоска по родине» я давал для сочинения своим студентам-американцам. Любопытно ведь, что для жителей этой мозаичной страны эмигрантов значит «тоска по родине». И поразительно, как эти стихи находят у них отклик. А в Ахматовой моих американских студентов восхищает чувство собственного достоинства. Они даже писали в сочинениях, что Ахматова учит их избавляться от пессимизма. Потому что когда они сравнивают свои беды с тем, что пережила она, собственные трудности кажутся им очень маленькими. Ведь сила настоящей литературы в том, что человек идентифицирует себя с героем. Я никогда не забуду, что мне сказала Жаклин Кеннеди: «Когда я взяла в руки голову Джона и осознала, что его уже нет, я почувствовала себя как Анна Каренина перед идущим на нее поездом». Человеческие эмоции всегда перехлестывают географические границы.

– И все-таки, особенная сила воли русских женщин – это для вас национальная черта, как у Некрасова?

– Видите ли, в России была такая история, что без сильного характера нельзя было стать поэтом национального масштаба. Столько всего обрушилось на людей: и цензура, и аресты, и подавление свободы личностей. И, кроме того, с одной стороны, у нас женщин боготворили, а с другой стороны – гордились их равенством с мужчинами. А у меня были такие строчки, которые, кстати, было довольно трудно напечатать: «Как получиться в мире так могло? Забыв про смысл ее первопричины, мы женщину сместили. Мы ее унизили до равенства с мужчиной». Я, вероятно, впервые так поднял этот вопрос, заговорил о том, что равенство с мужчиной – это унижение для женщины. На эту тему была в свое время полемика между Ярославом Смеляковым и одной молодой поэтессой. У нее была какая-то восторженность перед тем, что современные женщины многое переносят, работают на тяжелых работах, сами носят какие-то рельсы. А Смеляков, человек, прошедший лагеря, отнесся к этому по-другому. Он ответил ей: «А я сквозь ломы и лопаты как сквозь шпицрутены иду». Я считаю, что женщина – мать, и она уже этим выше мужчины. Поэтому объявлять полное равенство в этом смысле – просто унижение для женщины.

– А сами вы таких необыкновенных женщин встречали?

– Меня с самого детства воспитывали такие женщины. Именно тогда ведь родилась эта гениальная частушка: «Вот окончилась война, и осталась я одна. Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик». Кто ее написал – неизвестно. Может быть, простая русская баба. Но это гениальные строки! Причем такое было не только после войны, но и во время нее. Все мы, даже если наши отцы где-то и жили, все равно их не видели. У нас была безотцовская психология. У поэта Жени Храмова есть об этом хорошие строчки: «Мне казалось, что похожа родина на тетю Дашу из квартиры пять». Знаете, я начал помнить себя с 1937 года. И одно из самых сильных впечатлений моего детства – то, как одновременно арестовали двух моих дедушек. Причем они были очень разными людьми. Один из них был интеллигентом, математиком. А другой – чапаевцем. Но они очень дружили, я помню их разговаривающими друг с другом. И я бы дорого дал сейчас, чтобы понять, о чем они говорили. Но тогда я был четырехлетним мальчишкой и ничего не мог понять из этих разговоров. И вот мне врезалась в память сцена, как мы с мамой принесли им передачу и стоим рядом с окошечком тюрьмы в огромной очереди – одной из таких очередей, в которых когда-то стояла Анна Ахматова. А в этой очереди – только женщины и дети. Я потом проверял у мамы, правильно ли я запомнил все это: снег, морось, туманные фигуры женщин и детей. Она подтвердила. Я спросил: «А почему же не было мужчин?». И она ответила очень просто: «Боялись». Наверное, все мои убеждения стали возникать именно с этого момента.

– У вас недавно появились стихи о теракте в московском метро, да и высказываетесь вы о политике довольно резко. Тем не менее вас наградили орденом «За заслуги перед Отечеством». Как вы сами считаете, Кремль играет в либерализм или там просто не читали ваших последних стихов?

– Ну, кто их знает? Никаких пререканий с представителями властей у меня пока не было, но они ведь не приходят на мои концерты. О чем-то это говорит, правда? Понимаете, даже в брежневские времена мне вынуждены были дать Государственную премию: не заметить-то меня все-таки нельзя. А тогда я писал прямые письма против вторжения в Чехословакию. Кстати, я и перед началом чеченской войны выступал против этой кампании. Я считал, что в самом начале можно было договориться с чеченцами. Я-то читал книги и поэтому хорошо знал Кавказ, в отличие от Ельцина и Грачева, которые начинали эту войну. Донесения, которые им давали, были ложными: рапорты же очень часто пишут такие, которые хотят видеть начальники. А тогда кровопролитие еще можно было остановить. Ведь кто такой Дудаев? В конце концов просто советский генерал. Власти сделали ставку на свою марионетку, но выиграл другой человек. Нужно было пригласить Дудаева как новоизбранного президента Чечни, постелить ему ковер, поговорить по душам, крепко выпить. Потом подарить ему – не в виде взятки, а просто по традиции – какого-нибудь арабского жеребца, попариться в бане, надрезать кинжалом две руки и потереться ими. Вот и все, стали бы кунаками. А с кунаком нельзя ссориться и воевать. Нужно просто читать книги, знать историю, понимать характер народа. Ведь то же самое случилось и с американцами. Они же были искренне убеждены, что все будут счастливы, когда они придут в Ирак. А оказалось...

– Большое видится на расстоянии – вы почти год не были в Москве. Какие перемены вас больше всего волнуют?

– Сейчас у нас очень туманное время. И главной бедой России я считаю то, что люди не знают, какое общество они строят. Как Пушкин, который даль свободную романа сквозь магический кристалл еще не ясно различал. А государство все-таки должно смотреть вперед и хоть немножко делиться своими планами со всеми нами. Может быть, у нашего правительства у самого намерения еще не сформировались. Это я по-человечески понимаю. Конечно, отмалчиваться лучше, чем втирать очки. Но долго нельзя молчать перед народом. К сожалению, у нас пока плохо получается с многопартийностью. Да и эта система не панацея от всех бед. Я вообще считаю, что любые партии – это анахронизм. В послезавтрашнем будущем их не будет, хотя я не знаю, успею ли это увидеть. Будет просто индивидуальное рождение идей. Ведь любая партия – это система, в которой люди примыкают к стаду. И когда какая-то партия приходит к власти, очень много энергии у нее уходит на то, чтобы посадить своих людей на хорошие места. А многие талантливые политики автоматически отсекаются. И через некоторое время после избрания члены партии думают уже только о том, как бы переизбраться на следующих выборах. Это относится не только к нашей стране. Партий скоро не будет во всем мире, я абсолютно в этом убежден. Поэты – может быть, не ум нации, но уж точно ее интуиция. Я уже много раз предсказывал какие-то вещи и сам удивлялся, что они всегда сбываются. Честно скажу: умом я, например, не верил, что Советский Союз распадется. И, кстати, даже не желал этого. Это мне приписывают. Но я предсказал распад СССР в 70-м году в стихотворении «А третий Рим невозвратим».

– Получается, кто бы ни пришел к власти, вы всегда оказываетесь в оппозиции...

– Не совсем. Я очень не люблю ту часть интеллигенции, которая, что бы ни происходило с властью, сидит по своим углам и злорадствует. Вот злорадства у меня никогда не было. Я не желаю кому-то во власти зла. Наоборот. Я хочу, чтобы жизнь в России наконец-то наладилась. Но именно поэтому нельзя было, например, принимать такую меру, как лишение ветеранов льгот. Государство и так сыграло со стариками уже несколько шуток подряд. Два раза пропали все честные сбережения этих людей: в перестройку и в 98-м году. Вот, казалось бы, дело, которым стоит заняться государству. Почему же оно до сих пор не расследуется? Были ведь виновные в этих кризисах, такое само собой не могло случиться. Или я очень огорчен тем, как у нас развиваются отношения с Грузией. Мир не знает такого родства двух поэзий, как между российской и грузинской. Сколько у нас написано замечательных стихов о Грузии! Я был в Грузии в прошлом году. На литературную встречу собрались тысяч десять зрителей. Грузины ко мне подходили и жаловались, что их дети начинают забывать русский. Конечно, в Грузии есть и националисты. А разве в России их нет? И ничто так не подрывает национальный престиж, как агрессивная ксенофобия. Мы всю жизнь хвастались своим интернационализмом, а сейчас в России студентов бьют и даже убивают только за другой цвет кожи. Всякие выражения: «черномазый», «чернозадый» (я уж не говорю, как это звучит в полную мощь) попадаются просто на каждом шагу. И мне кажется, что против этого государство выступает недостаточно резко.

– Вы, кстати, недавно предлагали создать «Партию Пушкина»: не западников и не славянофилов, а людей с чувством меры и национального достоинства. Сами бы ее возглавили?

– Знаете, политика – это не мое призвание. Я недавно отказался избираться в Государственную думу, хотя мне предлагали. А еще при Ельцине группа очень хороших депутатов хотела выдвинуть меня на пост министра культуры, и я отказался. Меня бы, конечно же, утвердили, а потом бы, безусловно, сняли. Но дело не в боязни потерять место. Я просто понимал, что в той обстановке мне невозможно было бы работать. Мне просто не нужна власть, и ни о какой серьезной политической карьере я никогда не думал.

– Но ведь вы уже имеете опыт политической карьеры...

– Когда в горбачевское время я избирался в парламент, это было какое-то чувство внутренней необходимости. Все-таки, положа руку на сердце, что-то мы тогда сделали. Я счастлив и горжусь, что первым заговорил на съездах об унижающих достоинство наших людей выездных комиссиях. Я выступал недавно в одной московской школе и спросил у ребят, знают ли они, что это такое. Одна девочка встала и говорит: «А это такие комиссии, которые выезжают». Слава богу, что они этого не знают! Потому что, чтобы сделать свою страну лучше, люди должны ездить в другие страны. Я ведь встречаюсь с русскими студентами, которые учатся в США, и большинство из них хотят вернуться в Россию. Почему у нас сейчас победно шествует такая ксенофобская антизападная тенденция? Частично потому, что многие наши люди, не зная заграницы, инстинктивно идеализировали капитализм. А идеализация, которая натыкается на реальность, всегда ведет к ненависти.