В напряженном графике Евгения Гришковца 17 декабря выдалась минутка, чтобы побеседовать с журналистами. Вопросы ему почти не требовались, Евгений сам рассказывал все, что может интересовать его петербургских поклонников. Получился почти монолог, в духе тех, что он читает со сцены.

О спектаклях на сцене МДТ:

Мне очень приятно выступать на сцене МДТ. Особое ощущение там во всем. И зал отличный, и чувствуется, что там «надышано», и публика совсем другая. Я вижу не те лица, который привык уже видеть на петербургских спектаклях. Вчера пришли люди, которые, видимо всегда ходят в МДТ. Я чувствовал, что многие из них слышат меня в первый раз. Кстати, завтра придется извиняться перед петербургскими зрителями. Надеюсь, я не испорчу никому вечер. Я очень давно не читал «Как я съел собаку», но завтра будет именно она вместо обещанного «Титаника». Дело в том, что актер, который там играет вместе со мной, лежит сейчас в больнице в Волгограде. Очень интересный парень, кстати. Вообще- то, он работает маркетологом в большой сети магазинов в Волгограде. И старается, чтобы о его художествах ничего не узнали на работе. Ну как же – такой серьезный человек и занимается неизвестно чем. Он очень жалеет, что не смог приехать, ведь помнит свой успех на сцене Театра Комедии. Конечно, любому нормальному человеку снова хочется ощутить аплодисменты. В такой ситуации я посчитал единственным честным вариантом заменить «Титаник» на «Собаку». Кстати, это первый такой случай в моей карьере.

О книгах:

Вот, перед вами мой новый сборник «Зима». Редактор издательства «Эксмо» удивляется, что мои книги покупают, несмотря на то, что имя автора написано маленькими буквами, а название книги большими. Говорит, что такого обычно не происходит с известными писателями. Впрочем, писателем я себя не чувствую. Всего то один роман написал. И что я для себя понял точно – ни в коем случае не буду общаться и знакомиться с писателями. А то могу случайно почувствовать себя им.

О музыке:

С музыкантами общаться я тоже не могу. Особенно с петербургскими. Мне столько не выпить. Что же касается нашего нового с группой «Бигуди» альбома «Петь»... Это совсем другая история, по сравнению с нашим первым альбомом. Тогда все это делалось вообще непонятно для кого. Сейчас я представляю нашу публику. Концертный опыт подсказывает - как следует подавать материал, как он будет восприниматься. Кроме того, намного сильнее стала музыкальная составляющая. «Петь» это модный, современный звук.

О кино:

Я не актер. Это помогает отказываться от ролей, которые предлагают. Всегда можно сказать – извините, но я не актер, не умею. Я сыграл у Алексея Учителя в «Прогулке», очень сильно «обработав» исходный текст роли. А иначе и невозможно было. Роль писалась с учетом, что ее будут играть Максим Суханов или Гоша Куценко. Ну вы представляете, да? Я не могу общаться с девушками так, как это делают они – другой типаж. Сейчас снимаюсь у Панфилова в «В круге первом». Это тоже не совсем актерская роль, скорее литературное приключение. Я там играю Константина Симонова. Очень интересно – нам обоим по 37 лет, я также как и он картавлю. Вообще я всегда отказываюсь от сериалов, хотя бы потому, что я не могу находиться подолгу на одном месте. А тут всего три съемочных дня.

О театре:

Я не драматург. Нет, я заставляю себя любить те спектакли, которые ставят по моим пьесам, но ощущать себя драматургом мне совсем не нравится. Я специально и пьесы то пишу такие, что они скорее полуфабрикат представляют. Предложение к постановке, а не пьеса. Режиссеру придется помучаться с диалогами (они слишком длинные), с фабулой... а никаких ремарок нет. Иначе не интересно. И вообще, я предпочитаю сам ставить свои пьесы и самому в них играть. Всю зрительскую любовь получают актеры, от них немного попадает к режиссеру. Драматургу достается только гонорар. Я же хочу все получить сам – и любовь, и деньги. Одному вообще жить выгоднее. Жениться, любить – это такая трата денег. Это шутка, так, на всякий случай.

О счастье:

Самое неудержимое счастье осталось в тех временах, когда я играл на университетской сцене в Кузбасе. Тогда было ощущение, что это все в последний раз и надо его полностью ощутить. А завтра опять в аудиторию и никакой сцены уже не светит. Теперь же я знаю, что завтра будет еще спектакль, через неделю концерт, через месяц пьеса. Это доставляет удовольствие совсем другого рода – из тех, что получаешь, выбирая между разными сортами виски или шампанского, о которых пять лет назад даже не слышал. Но того счастья уже не будет. Я это знаю, и это помогает быть спокойным, не дергаться, не суетиться. Это хорошо.

Записал Михаил Гончаров,
Фонтанка.ру

ДОСЬЕ "БД"

То, что выталкивает наружу, за свои пределы художественный текст, для автора порой так же ценно, как и то, что осталось внутри. У Евгения Гришковца этих отвергнутых текстом, но дорогих сердцу фрагментов накопилось изрядно. Целый невод историй оказался за бортом «морских» пьес «Как я съел собаку» и «Дредноуты». Может, когда-нибудь они сложатся в пьесу или книгу. Пока же он наполняет ими свои творческие вечера. Этот монолог, с позволения автора, как раз и сшит из таких вынужденных купюр…

* * *
Москва. Начало XXI века. Пустая сцена театра или клуба. Переполненный зал. На середину сцены выходит человек в джинсах, чуть ниже среднего роста, чуть моложе среднего возраста. Это Евгений Гришковец — автор и исполнитель (почти как в бардовской песне) самых популярных моноспектаклей в России конца 1990-х — начала 2000-х. Он начинает разговаривать с залом...

В спектакле «Дредноуты» я хотел рассказать женщинам, почему мы, мужчины, делаем эти огромные корабли, уплываем в море и там друг друга убиваем. И о том состоянии, в каком мужчины умирают, когда они одни и убивают друг друга. Потому что у женщин от нас остаются фотографии – а на них все слишком чудесно. Особенно на детских, где стоят трехлетние мальчики в пальтишках, брючках, ботиночках. И ботиночки такие маленькие. И брючки такие аккуратные, и всю эту одежду мальчики надевали на себя даже не сами…

Зал живо реагирует. Волна доброжелательности из зала докатывается до щиколоток Гришковца.

Целый год я рылся в музейных архивах Англии и Германии, читая про Ютландскую битву Первой мировой. В этом самом большом военно-морском сражении шестнадцатого года у противников еще был шанс остаться на территории джентльменской войны: они ведь знали друг друга по именам, они были друг с другом знакомы. В битве участвовал маленький миноносец под названием «Честер». Едва корабль вступил в бой, прямым попаданием был убит весь расчет носового орудия — пять матросов из шести. Остался только юнга первого ранга Джон Конуэл.
Ему едва исполнилось шестнадцать лет, и он был правым наводящим, то есть крутил ручку, которая наводила пушку по вертикали. Джон Конуэл видел, что все погибли, что некому зарядить орудие и оно не выстрелит, но продолжал крутить ручку. Неизвестно, что он в этот момент чувствовал и думал. Никто не сможет рассказать про это.
Джон Конуэл умер от ран, пристегнутый ремнями к железному стулу. Его имя назвала королева среди героев битвы, его маме передали орден…

Аплодисменты, относящиеся то ли к королеве, то ли к Гришковцу. Гришковец держит паузу, потом продолжает.

Я довольно много играю свои спектакли за границей и столкнулся с тем, что я не хочу рассказывать там какие-то экзотические истории, а хочу рассказывать то, что будет интересно, универсально и понятно. Когда какой-нибудь француз или немец приезжает в Москву, он на Арбате покупает балалайку у людей, которые на ней никогда не играли и не умеют. И он покупает тоже не для того, чтобы играть, а чтобы повесить на стенку. Описывать зиму, которую никогда не видели, — та же торговля балалайками.
Но прежде чем начинать спектакль, я всегда рассказываю иностранцам про наши железные дороги, про то, что они устроены совсем особым образом. Про то, что, когда мы ехали из моего родного города с родителями на море, мы проводили в поезде трое с половиной суток, и это было нормально. То есть из трех недель отпуска моих родителей неделя тратилась на поезд. После чего возникает недоуменная пауза, и я начинаю объяснять в эту паузу быстренько, что это нормально, что в этом ничего такого особенного нет. И то, что я служил на флоте три года, – это тоже было нормально. Для государства, конечно, — не для меня. Потому что взяли меня с филфака, из города без моря. А главное, я никогда не хотел служить на флоте.
Я хотел поплавать на корабле с Лаперузом. Но служить на флоте и плавать с Лаперузом – это не совсем одно и то же. И поначалу я обижался. Но несколько эпизодов заставили меня иначе относиться к людям, с которыми я служил.

Проходится по сцене.

На нашем корабле самым матерым морским волком был боцман Хамовский.

Смешок в зале. Шиканье.

Такой весь, в татуировках, с огромными кулаками, волосатыми пальцами – зарядить мог запросто. Он носил старого образца китель, едва сходившийся на животе, а на кителе вместо медалей, которых – не сомневаюсь – у него хватало, единственный очень потертый значок «За пересечение экватора». Ко мне Хамовский относился хорошо, и я из-за этого сильно страдал: боцман – это корабельный завхоз. Загрузить, разгрузить, мясо, веревки, склады. И он всегда брал на эти работы меня, чтобы поболтать. Но он-то руководил процессом, а я-то грузил.

Сдержанный смех зала.

Однажды летом, в очень жаркий воскресный день, когда все отдыхали в ожидании кино, боцман, я и еще один любимчик, Джамал Беридзе, в парадной форме отправились за двенадцать километров в поселок за трансформатором. Джамал тоже был очень колоритной фигурой. Он был аджарец, на гражданке работал смотрителем в Батумском ботаническом саду, но почему-то настойчиво называл себя лесником. Как-то я из филологического любопытства спросил его, на каком языке он думает. После получаса напряженных размышлений Джамал ответил: «Слушай, когда с Магарадзе (еще один аджарец на корабле) разговариваю, то думаю по-аджарски. Когда с тобой, Женька, разговариваю, то думаю по-русски… Но с акцентом».

Несдержанный смех зала.

А однажды Джамал на моих глазах отстоял честь военно-морского флота. У нас на пирсе работали солдатики из стройбата. Как-то про них забыли и не привезли еду. Командование сжалилось и позволило покормить на корабле. А надо знать, что между сухопутными и морскими идет вечная пикировка. Стройбатовцев привели в кубрик. Это была суббота, а по субботам нам давали котлеты, по две котлеты на одного матроса. Плоские, тонкие, сверху сухари, а после… сразу опять сухари. Джамал – человек мясной, с Кавказа и этих субботних котлет всегда очень ждал. Он их не просто съедал, это был целый священный ритуал, очень неторопливый и торжественный.
Итак, солдат кормят – наваристый борщ, компот и главное блюдо – котлеты. Они едят, удивляются, у них сплошная перловка на воде. И вот в кубрике появляется Джамал, видит солдат, молча садится на свое место. Перед ним – тарелка с драгоценными котлетами. Напротив – сухопутные гости. Джамал брезгливо берет двумя пальцами свой субботний кайф и со словами: «Савсем затрахали – да? – сваими катлетами» — выбрасывает их в иллюминатор. Контр-адмирал Демьянченко, когда я ему рассказал эту историю, попросил меня: «Напиши ее, пожалуйста, я буду зачитывать на всех кораблях для поднятия боевого духа».

Бурные аплодисменты, предназначенные то ли контр-адмиралу Демьянченко, то ли Джамалу, то ли Гришковцу.

В поселок за трансформатором мы добрались к обеду. Трансформатор весил килограмм шестьдесят, а то и больше. Мы несли его с полудня до трех часов ночи. Парадная форма – в клочья, мы с Джамалом – никакие, ладони в кровавых мозолях. На корабле тут же выяснилось, что этот чертов трансформатор никак не вписывается в нужный люк.
Хамовский спокойно закурил: «Ну че? Завтра назад понесем…»
И тут Джамал издал какой-то совершенно странный звук, поднял трансформатор и… выбросил за борт. Молодой офицер разорался. Кричал что-то типа «будешь нырять, на гауптвахте сгною» и т.д. Хамовский еще минуты три докуривал, а сделав последнюю затяжку, произнес: «Ну и хрен с ним».

Смех, аплодисменты Хамовскому, чей внушительный силуэт на мгновение возникает в огнях рампы.

Это было совершенно чудесно и как-то сильно примирило меня с кадровыми военными. Я понял, что в их жизни есть своя мудрость, что не все они одинаковы.

Аплодисменты Гришковцу.

Мне очень часто снился один и тот же сон. Мне снилось, что меня снова забирают служить. Я в нынешнем возрасте, в нынешнем состоянии, такой, в общем, актуальный. И вот я еду и понимаю, что мне сейчас будет легче, что я теперь человек опытный, но забирают меня внезапно, и как-то нужно сообщить в театр, чтобы отменили спектакль, сообщить жене, родителям, а записная книжка потеряна, да и телефона под рукой нет, и почты нет…
Может, этот сон преследовал меня оттого, что наяву мне долгое время казалось, что служил я зря. Но когда мне вручали «Золотую маску» за спектакль «Как я съел собаку», я тогда подумал, что, наверное, все-таки служил не зря. Наверное, не зря…

Бурные аплодисменты. Крики «браво». Стройная девушка дарит Гришковцу цветы. Он неловко кланяется и неохотно уходит со сцены.

Записала Лилия ГУЩИНА,