Мне всегда казалось, что жизнь Максима Горького гораздо интереснее его книг. Может быть, во всей истории мировой литературы не найти писателя с более сложной, запутанной и противоречивой судьбой. Такой же, как сама эпоха, в которой ему довелось жить. 

В нём всего было чересчур, и сочеталось совсем несочетаемое: при слабом здоровье — невероятная сила, выносливость и трудоспособность, при неукротимой воле — слезливость и сентиментальность, при всемирной славе — психоделические романы, не принимаемые окружающими. Был и «богоборцем» и «богостроителем». Бывший «босяк» вполне уверенно чувствовал себя в любом обществе и уютно располагался на итальянских виллах, окружённый многочисленной «челядью» — родственниками и просто приживалами. Он не получил даже начального образования, но обладал феноменальной памятью и читал со скоростью четыре тысячи слов в минуту. 

Он как будто прожил несколько жизней, каждая из которых так плотно обросла мифами, что, похоже, он уже сам не отличал реальность от вымысла. Многие известные люди, близко знавшие Горького, признавались, что он всегда играл, позировал и никто не мог поручиться, что знает его подлинное лицо.

После громкого успеха, сопровождавшего Горького в начале его литературной карьеры, начался, по словам Д. Философова, его «конец»: то есть «калечение Горького-художника Горьким-социал-демократом». Критику вторил Б. Зайцев: «Не было ещё случая, чтобы выигрывал художник от соприкосновения с марксизмом». Однако вырваться из лап марксизма писателю так и не удалось до конца жизни — были временные расставания и разрывы с друзьями-единомышленниками, но ступив однажды на эту стезю, он так и не смог с неё сойти. 

Стихия революции захватила писателя, изменив не только содержание, но и идеологию его произведений. Идеология социал-демократизма стала основой его романа «Мать», восторженно встреченного Лениным, отвергнутого эстетами и вошедшего каноном в советскую школьную программу. (Думаю, необходимость изучать этот мрачный роман навсегда отбила охоту у советских отроков читать Горького.)

Между словами «Буря! Скоро грянет буря!» и революцией 1917 года прошло 16 лет. За это время горьковский романтизм сильно истончал, а скептицизм, наоборот, вырос. А Февраль и Октябрь вовсе революционную романтику обнулили. Всё чаще его стали посещать «несвоевременные мысли». Утопические мечты и иллюзии снова вернулись к Горькому лишь в 30-е годы, но стоит учесть: показывали классику в сталинские времена лишь «выставку достижений». 

Он вернулся в СССР, обласканный, осыпанный почестями и привилегиями, которые никому и не снились. Теперь он был не бунтарём, а певцом системы. Прославляющий Соловецкий лагерь, Беломорканал и призывающий уничтожать врагов народа писатель встречал теперь тягостное недоумение у многих, кто знал его давно. Образ Горького как великого пролетарского писателя, канонизированный советской официальной культурой, обязательно включал в себя легенду о теснейшей дружбе, связывавшей буревестника революции с Лениным: легенда имела мощную визуальную составляющую: многочисленные скульптуры, картины и фотографии, изображавшие сцены оживлённых бесед создателя соцреализма с пролетарским вождём. Но и Ленин, и Сталин понимали, что горьковская лояльность — внешняя. Он был и остался бунтарём.

Горьковский бунт захватывал мироздание, жизнь и смерть, был призван изменить миропорядок и человека, то есть метил куда выше простого изменения общественного устройства.

Грозовой июньской ночью мятущаяся душа писателя навсегда покинула этот мир.