В общественно-политическом и научном дискурсе не определились даже с дефинициями: что же это было? «Октябрьский переворот», «Октябрьское восстание», «большевистский переворот», «государственный переворот» или всё же «Великая Октябрьская социалистическая революция»? Может быть, потому что нынешняя власть так и не дала событиям 17-го года чёткую политическую и нравственную оценку.
Я помню 50-летний юбилей — Ленинград весь был затянут кумачом, а на месте разрушенного портика Руска рядом с Гостиным двором установлена гигантская конструкция под названием «Карта Октябрьского восстания». 70-летие отмечалось уже менее пафосно — полным ходом шла перестройка, требовавшая и изменения идеологической доктрины. Была создана специальная комиссия, которая должна была разработать концепцию доклада М. С. Горбачёва к этому юбилею. Пока историки продолжали ждать директивных указаний: какие положения марксизма-ленинизма подлежат критике, а какие из бесчисленных идеологических тотемов и табу уже не считаются «ревизионизмом» или «антисоветизмом», дискуссию в обществе возглавили публицисты.
Направление этой дискуссии определил М. С. Горбачёв, который в феврале 1987 г. заявил: «Всё, что после Ленина, подлежит пересмотру».
Несмотря на все крайности исторических оценок, прорыв был достигнут статьёй Игоря Клямкина «Какая улица ведёт к храму?», которая предваряла все споры об истории до и после 1917 года. Она увидела свет в одиннадцатом номере журнала «Новый мир». Для названия своей статьи автор использовал заключительный диалог из кинофильма Тенгиза Абуладзе «Покаяние». Для автора статьи храм — это «светлое будущее». А главная её мысль: путь, по которому шла советская страна с 30-х гг., привёл в тупик. Следовательно, необходимо вернуться назад, к той развилке, откуда был сделан неправильный поворот.
Сегодня Игорь Моисеевич поставил точку в этой затянувшейся на 30 лет дискуссии.
«Сто лет назад в стране пришли к власти люди с идеей учреждения нового мирового времени. Старое время они намеревались победить, имея заранее созданную политическую организацию армейского типа и распространяя принципы её функционирования на всю страну, на её хозяйственный и культурный уклад.
Свои цели, чего бы они ни касались – от внешней политики до искусства — и способы их достижения они описывали языком войны. Они подчинили юридический закон закону историческому, оформленному в виде “научной идеологии”, согласно которой новое мировое время неизбежно, а потому миллионы тех, кто в него не вписывался или подозревался в неспособности вписаться, ставились вне закона и уподоблялись военному противнику. Результатом их правления стала ядерная сверхдержава, которой в мире опасались, но учреждённое ею новое время даже в странах, в нём оказавшихся, воспринимали временем отставания, а не опережения, ибо привлекательных образцов мирной повседневности в нём не обнаруживали. Что, в конце концов, заставило страну-первопроходца перенимать опыт стран, живущих во времени, ранее объявленном навсегда прошедшим.
Эти заимствования, в свою очередь, обернулись тем, что могучая военная держава развалилась, когда на нее никто не нападал и нападать не собирался. Она начиналась, как беспрецедентная, и беспрецедентно ушла в прошлое. Оставив своей уменьшившейся в размерах преемнице атомные бомбы с ракетами и дефицит исторической энергии, вычерпанной предшествующей войной со временем. И ещё инерцию державного величия, которое в этот день ежегодно стало символизироваться воспроизведением военного парада 1941 года без упоминания о празднике, к которому он был приурочен. А не только в этот день — напоминанием о себе миру суетливыми внешнеполитическими силовыми акциями, от него изолирующими. Но теперь уже без притязаний на первопроходческую миссию, а исключительно ради исторического выживания, которому, однако, такие акции не столько способствуют, сколько препятствуют».
С любовью, Татьяна Филиппова,
главный редактор журнала «Библиотечное Дело»
