Начать этот разговор я бы хотел со стихотворения «От окраины к центру». Борис Рогинский заметил, что в этом стихотворении элегическая традиция Пушкина и Баратынского соединяется с джазовыми гармониями и ритмами1: 

В ярко-красном кашне

и в плаще в подворотнях, в парадных

ты стоишь на виду

на мосту возле лет безвозвратных,

прижимая к лицу

недопитый стакан лимонада,

и ревёт позади дорогая труба 

    комбината.

Вспоминая впоследствии «От окраины к центру», Бродский говорил, что «вообще в этом стихотворении главное — музыка».2 Поспорив c поэтом, скажем, что наравне с музыкой здесь важно заявление нового мироощущения: 

Значит, нету разлук.

Значит, зря мы просили прощенья

у своих мертвецов.

Значит, нет для зимы возвращенья.

Остаётся одно:

по земле проходить бестревожно.

Невозможно отстать. Обгонять — только это возможно. 

В стихотворении читатель обнаружит две примечательные особенности — динамичность и щепетильность в запечатлении мельчайших деталей пейзажа.

Это относится и к «Рождественскому романсу», в котором, помимо феноменальных рифм и ритмизованного движения, завораживает само представление автора об окружающей действительности. Мир произведения поражает вымышленной красотой и магическим блеском. Поэт заставляет читателя проделать сказочное путешествие по опустевшим улицам холодного ночного города вслед за маленьким негасимым корабликом, плывущим из Александровского сада. Пейзаж проходит перед глазами медленно, мы успеваем различить массу мелких деталей, самая восхитительная из которых — снежинки, дрожащие на вагоне. Читатель наслаждается не только великолепной цветовой, но и вкусовой гаммой («и пахнет сладкою халвою»). Поразительное путешествие происходит и в других стихотворениях («Ночной полёт», «Ты поскачешь во мраке…», «Einem Alten Architekten in Rom»), а также величественной поэме «Столетняя война».

В желании лететь, плыть, бежать, ехать видится жизненная установка, которую я назову здесь страхом рефлексии. Поэт как будто боится оглянуться на прожитую жизнь. В своих ранних произведениях Бродский буквально задыхается сам и заставляет задыхаться читателя, так много он хочет рассказать об открывающейся перед ним картине мира. Но чем больше он узнает этот мир, тем тише и спокойнее становится его голос, который боится потревожить засыпающее сознание стихотворца (как написано в «Письме генералу Z»: «мир вовне изучен тем, кто внутри измучен»). Бродский действительно «перешёл на шёпот», перед нами уже так называемое «тихотворение» — некая более высокая по накалу тоски форма поэзии, постепенно переходящая в полную немоту. Здесь нелишней будет ассоциация с предсмертным бредом, раздвоением сознания, пограничным состоянием между жизнью и смертью, когда из уст умирающего, может быть, и звучит настоящая правда о мире и прожитой жизни. Это соотносится с комментарием одного парижского журнала к стихотворениям Бродского: «Говорят, если человек отравился цианистым калием, то он кажется нам мёртвым, но ещё около получаса глаза видят, уши слышат, сердце бьётся, мозг работает. Поэзия Бродского есть в некотором смысле запись мыслей человека, покончившего с собой. Он дожидается исчезновения».3

А вот что сам Бродский сказал по поводу «Реквиема» Ахматовой: «Для меня самое главное в “Реквиеме” — это тема раздвоенности, тема неспособности автора к адекватной реакции. Понятно, что Ахматова описывает в “Реквиеме” все ужасы “большого террора”. Но при этом она всё время говорит о том, что близка к безумию».4 Кстати говоря, у неподготовленного читателя поздние произведения Бродского чаще всего ассоциируются именно с бредом.

В одном из своих многочисленных интервью поэт заявил: «Автор “Остановки в пустыне” — это ещё нормальный человек с какими-то нормальными сантиментами. Который расстраивается по поводу потери, радуется по поводу — ну не знаю уж, по поводу чего… По поводу какого-то внутреннего открытия, да?».5 А дальше в поэзии появляется «абсолютный никто, человек в плаще, потерявший память, отчизну…» Попытка взглянуть на мир в целом вылилась в полёт над индивидуальностью. Фальшь отныне становится только «долгом судьбе», а время начинает течь безболезненно, «как текила».

Именно в произведениях второй половины творчества спокойное, размеренное философствование у Бродского достигает своего апогея. Пейзаж отныне поражает своей безжизненностью и описывается не изнутри, как в «Рождественском романсе», а сверху, давая возможность человеку отделиться от самого себя. С каждым ударом судьбы поэт всё выше поднимается над жизнью — именно так и осуществляется задуманный «побег из тела в пейзаж без рамы». Полёт над землей всегда был сверхидеей Бродского.

В стихотворении «Ниоткуда с любовью…» автор называет место своего пребывания «самым дном». Но «самое дно» — место пребывания тела. Душа стихотворца, как в одной из его ранних элегий, «взлетает над скатом крыши», начинает своё движение вокруг Бога. Она вращается в «исконно немых губерниях», наблюдая и осенний полёт ястреба над долиной Коннектикута, и кучевые облака летней Балтики.

Граница между двумя существованиями — земным и небесным — пересечена в творчестве поэта примерно в то же время, что и граница Соединённых Штатов. В многочисленных интервью Бродского и в некоторых его стихах тридцать два года жизни на родине предстают некой прошлой жизнью, в которую нет возврата, а жизнь вне родной страны — новой, второй жизнью. Иными словами происходит не физическая, а метафизическая смерть поэта.

Незадолго до отъезда пишутся два стихотворения — широкоизвестное «Разговор с небожителем» и шуточное «Сегодня масса разных знаков…» Оба утверждают единственное движение — движение вверх. Четыре первые строки «Разговора с небожителем» обозначают тот самый рубеж между небесным и земным существованиями: 

Здесь, на земле,

где я впадал то в истовство, 

то в ересь,

где жил, 

в чужих воспоминаньях греясь, 

как мышь в золе.

Автор подчёркивает, что он жил на земле. Теперь реальность Бродского перестаёт ограничиваться только земным существованием, ибо один раз заглянув в метафизическую бездну, человек не может отделаться от ощущения опьяняющей высоты.

Собственно ещё в стихотворении «Сегодня масса разных знаков…» провозглашается новая ось координат — вертикаль. В нём же возникает важный для понимания метафизики Бродского образ рвущегося вверх пламени:

Огонь же рвётся от земли,

от Зла, Добра и прочей швали,

почти всегда по вертикали,

как это мы узнать могли.

Позднее в гениальном «Горении» встречается потрясающий своей эротичностью образ пляшущего пламени, за которым видится танцовщица:

Пылай, полыхай, греши,

захлебывайся собой.

Как менада пляши

с закушенной губой.

Знакомые уже мотивы — вертикаль, пламя, танец, бездна — появляются и в стихотворении «Испанская танцовщица», написанном под впечатлением от фламенко:

так рвётся пламя,

сгубив лучину,

в воздушной яме,

топча причину,

виденье Рая,

факт тяготенья,

чтоб расширяя

свои владенья 

престол небесный

одеть в багрянец.

Так сросся с бездной

испанский танец.

Тема музыки и танца вообще заметно обозначается в творчестве Бродского. Полонез, дивертисмент, интермеццо, ноктюрн, танго, вальсок — все они в большом количестве рассыпаны в заголовках его стихов и в самих стихах. Думаю эти, может быть, самые дематериальные из всех человеческих искусств привлекали поэта как раз своей метафизической природой. Недаром Бродский поэзию уподоблял вокалу или танцу. В своем эссе «Altra Ego» он пишет следующее: «Любовь — дело метафизическое, чья цель — созревание и освобождение души: отвеивание её от мякины существования. Это есть и всегда было в сердцевине лирической поэзии. <...> Как только метафизическое измерение достигнуто или, по крайней мере, достигнуто самоотрицание, можно отличить танцовщицу от танца, т.е. любовную лирику от любви и, таким образом, от стихов о любви».6

А вот отрывок из книги голландского исследователя литературы Кейса Верхейла «Пляска вокруг вселенной»: «Танцевальной, по моему ощущению, была у Иосифа вся моторика его мысли, его воображения. В одном стихотворении, где необыкновенно мило видится сам Бродский, он изображает собственную эмиграцию в Америку (величайшую перемену в его жизни, к которой он шёл в известном смысле с мальчишеских лет) как балетный прыжок через земной шар».7 Это стихотворение посвящено Михаилу Барышникову, искусство которого Бродский однажды назвал «чистой метафизикой тела». В своём творчестве, подобно танцору, Бродский нарушает законы физики и преодолевает тяготение.

Для того чтобы начать двигаться в новом направлении, нужно освободиться «от всех своих скорбей», оставить прошлую жизнь на рубеже двух существований. В «Разговоре с небожителем» есть адекватное выражение данного состояния — «жажда слиться с Богом, как с пейзажем». Единственный способ реализовать стремление — смерть, хотя бы и вымышленная, что позволяет нам говорить об осмыслении ее в метафизическом ключе. Для автора она отнюдь не событие чрезвычайной важности, а всего лишь «зеркало, что не лжёт», одно из орудий поэзии. Мотив отражения также является одним из заметных у Бродского, как бы подчёркивая двойственную природу существования - прошлой и новой жизни, жизни и смерти.

Возможно, всю поэзию Бродского стоит рассматривать как один «разговор» с Богом. Сам Бродский настаивал на том, что воспринимает себя «не как поэт, а как метафизическая единица».8 Подтверждение этому можно найти в словах Якова Гордина из книги «Перекличка во мраке»: «Дело было в неодолимом стремлении к максимуму во всём, неумение признать существующего предела, стремлении, которое, я уверен, мучило и пугало его самого».9 

И дальше: «Вот это необыкновенное и немногим знакомое ощущение, что существует нечто не просто и не только “выше человека”, но и выше самого высокого, возможность беспредельного устремления, жило в его стихах».10

Вершиной творчества Бродского для автора данной статьи является стихотворение «Осенний крик ястреба». 

В этом произведении поэт описывает гибель птицы в «астрономически объективном аду». От ястреба остаются только перья, которые ловит американская детвора. Отождествление человеческой души с птицей у Бродского не ново — от возвышенного образа птицы-души из «Большой элегии» до почти автопортрета «птица в профиль ворона, а сердцем — кенарь». Но здесь образа птицы-души как бы достигает своей кульминации. В «Осеннем крике» впервые обозначен конец вертикали.

«Осенний крик ястреба» — репетиция Бродским собственной смерти. Пророчество выглядит ещё более зловещим на фоне последовавшего через год первого обширного инфаркта. Поэт, несколько раз бывший на грани смерти, достиг запредельной высоты. Читатель же, в свою очередь, воспользовавшись опытом Бродского, без значительных затрат сможет стать выше на одну жизнь.

Завершить этот разговор лучше всего словами самого Бродского из эссе «Поклониться тени», которые он сказал о своём любимом американском поэте Уистене Одене, но которые так замечательно подходят и к нему самому: «На этом поэте можно создать многое. Не потому, что он умер, будучи вдвое старше Христа, и не благодаря кьеркегоровскому “принципу повторения”. Он просто служил бесконечности большей, чем та, с которой мы обычно считаемся, и он ясно свидетельствует о её наличии; более того, он сделал её гостеприимной».11

1 Рогинский Б. «Это такая моя сверхидея…» // Звезда, 2000. — №5. — С. 103.

2 Иосиф Бродский. Большая книга интервью. Захаров. — М., 2000. — С. 243.

3 Цит. по: С. Лурье. Свобода последнего слова // Бродский И. Холмы: Большие стихотворения и поэмы. — СПб., 1991. с. 355.

4 Иосиф Бродский. Большая книга интервью. Захаров. — М., 2000. — С. 243.

5 Там же. С. 193.

6 Цит. по: Панн Л. Побег из тела в пейзаж без рамы // Новая Юность, 2001. — №3. — С. 11.

7 Верхейл К. Пляска вокруг вселенной // Звезда, 2000. — №5. — С. 29.

8 Иосиф Бродский. Большая книга интервью. Захаров. — М., 2000. — С. 18.

9 Гордин Я. Перекличка во мраке. — СПб., 2000. — С. 142.

10 Там же.

11 Бродский. Большая книга интервью. Захаров. — М., 2000. — С. 93.

Бродский И. С любовью к неодушевлённому. Четыре стихотворения Томаса Гарди // Звезда. — 2000. — №5.

Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. — М., 2000.

Гордин Я. Величие замысла // Звезда. — 1999. — №1.

Довлатов С. Собрание сочинений в 3-х томах. — СПб., 1995.

Нива Ж. Путь к Риму. «Римские элегии» Иосифа Бродского // Иосиф Бродский и мир. Метафизика, античность, современность. — СПб., 2000.

Солженицын А. Иосиф Бродский – избранные стихи: «Из литературной коллекции» // Новый мир, 1999. — №12.

Сочинения Иосифа Бродского. — СПб., 1992.

Штерн Л. Бродский Ося, Иосиф, Joseph. — М., 2001.

С автором можно связаться:

pressa@nlr.ru

Исследование метафизической сущности категории смерти в поэзии И.  Бродского

Поэзия, Бродский

The study of metaphysical essence of the category of death in the poetry of Joseph Brodsky

Poetry, Brodsky