За историю становления этих дисциплин как только их ни называли! И библиотекономия, и библиология, и библиософия, и библиогнозия… Казалось бы, самое правильное — использовать в русском языке традиционный для наук греко-латинский шаблон терминообразования. Но в «великом и могучем» закрепились именно «книговедение» (формально — непротиворечиво, но звучит довольно архаично) и «библиотековедение» (аналогичная документоведению «смесь французского с нижегородским»1). А библиографоведение — и вовсе неудобопроизносимый, да и не столь уж необходимый термин. Но пример книговедения и библиотековедения оказался заразителен, и библиографоведение официально вошло в научный лексикон.

Отметим ещё одно интересное обстоятельство: в русском языке было зафиксировано слово «книгознание», которое приведено у В. И. Даля в качестве равноправного синонима «книговедения».2 Однако из двух вполне равнозначных на тот момент слов закрепилось почему-то именно «книговедение».

Язык наш ничего просто так не принимает и не отвергает. Поэтому не вызывает сомнения утверждение, что «изучение номинационной составляющей приведёт к более глубокому пониманию сущности...»3

Счастье вéдения

…И ведаю, мне будут наслажденья…

А. С. Пушкин, «Элегия»

Этимологически современное слово «ведать» восходит к старославянским «ведети» и «ведати». Оно зафиксировано в украинском, белорусском, польском, чешском и других языках, и повсюду имеет схожее значение (например, по-болгарски «ведец» — знаток, сведущий человек). Даже неспециалисту очевидно родство этого слова с существительными «ведьма» и «ведун», сохранившимися в значениях «колдунья», «знахарь». Мы можем обнаружить немало современных общеупотребительных слов, теснейшим образом связанных общей этимологией. Например, слово «вежливый» первоначально значило «сведущий, знаток»; в значении «обходительный» оно впервые зафиксировано лишь в начале XVI в. Повсеместно используемая частица «ведь» — не что иное, как результат постепенного сокращения одной из форм всё того же глагола «ведети». И даже поэтическое «вежды» связано со старославянскими «навежати», «навеждать» — посещать, навещать (то есть повидать), и «ведение» — свидетельство, показания очевидца. Глаголы «ведать» и «видеть» имеют общий индоевропейский корень, но в разной огласовке, восходящей к традиционному для индоевропейских языков дифтонгическому чередованию «и/е». Свидетель — тот, кто видел и потому сведал (а знать можно и с чужих слов, понаслышке).

Если сравнить содержание статей «ведать» и «знать» в современном историко-этимологическом словаре, легко заметить, что слово «знать» имеет оттенок «обладать точными сведениями» и восходит к древнерусским «знати» (признавать, соблюдать) и «знатися» (быть знакомым). Эти слова происходят от индоевропейского корня, означающего «знает, понимает, учится».4 А слово «ведать» имеет дополнительное значение «ощущать, переживать» и происходит от «видеть, замечать».5 Также и в словаре русского языка, выпущенном Институтом лингвистических исследований РАН, глаголу «ведать» соответствует не только значение «иметь сведения», но и «испытывать, ощущать, чувствовать».6

Итак, ведение не то же самое, что знание, следовательно, составная часть «ведение» придаёт сложным словам некий специфический оттенок. Однако сухие статьи словарей не дают нам возможности полноценно охарактеризовать эту специфику, поэтому обратимся к философии.

Русский философ и филолог А. Ф. Лосев ещё в молодые годы начал работу над философским сочинением, которое, к сожалению, так и осталось незавершённым — «Высший синтез как счастье и ведение». Фрагменты этой работы были опубликованы в сборнике «Высший синтез: Неизвестный Лосев» (М.: ЧеРо, 2005). 

Философ понимает высший синтез как синтез науки, религии, искусства, философии и нравственности. Обладание способностью к высшему синтезу расценивается как счастье, ибо высший синтез даёт не просто знание, а ведение.7 В этой краткой формулировке как  нельзя лучше выражено то, что смутно угадывалось за скупыми строкам словарей и на первый взгляд имело отношение лишь к этимологии устаревших слов и к давно забытым смысловым оттенкам их восприятия. 

Итак, ведение — знание совершенно иного качества, и в каком-то смысле «заявку» на обладание таким знанием делают науки, в названии которых это слово используется. Это имеет преимущественное значение для наук, возникших давно, так как более поздние наименования могут складываться уже под влиянием существующих. Русскоязычные термины «книговедение» и «библиотековедение» как раз имеют весьма солидную, почти двухвековую  историю, их первое употребление относится к XIX столетию, и лишь термин «библиографоведение» был предложен в 40-е годы ХХ века.

Вернёмся к высшему синтезу как единству науки, религии, искусства, философии и нравственности. В этом перечислении обращают на себя особое внимание две составляющие: наука и религия. Иными словами, «ведение» подразумевает обязательный синтез веры и знания. Русский язык это зафиксировал неявно, но надёжно: названия наук «не дрогнули» перед греко- и латиноязычными терминами, проникающими из-за рубежа. Несмотря на своё архаичное звучание, названия, содержащие составную часть «ведение», благополучно преодолели период идеологизации означаемых наук. И по сей день названия наших наук продолжают успешно функционировать, они закреплены законодательно, и учёные весьма трепетно относятся к наименованиям дисциплин, дающих им неосознанное счастье ведения.

Итак, ведение — это не просто знание и научение, оно имеет оттенок мистического постижения, свойственного религиозному познанию. Что же это за глубинная, неосознаваемая религия? Может быть, это архаичная вера в магическую силу знака?

Неистребимая сила знака

Руны найдёшь и постигнешь знаки,

сильнейшие знаки, крепчайшие знаки.

Речи Высокого, 142 8

Первоначально владение письменностью было тесно связано с религиозным культом. Письменность играла роль шифровальной системы, предназначенной не для распространения, а для сокрытия священного тайного знания от недостойных. Древние египтяне называли своё письмо «речь Бога», знакам приписывалось свойство «вдыхать жизнь» в вещи, которые изображались, предохранять от влияния злых сил. Некоторые знаки, наоборот, могли причинить вред, и их старались избегать, или, по крайней мере, изображать не полностью. Греки назвали такие египетские письмена «иероглифами», что означает «священные вырезанные». А другой, более простой вид древнеегипетского письма греки назвали «иератика», что означает просто «священная». 

В истории европейской цивилизации магические свойства письменного знака особенно отчётливо прослеживаются на примере германо-скандинавского рунического искусства. Исследователь древнегерманского рунического письма Эдмунд Вебер писал: «От глагола “raunen” (шептать, нашёптывать) на здравомыслящего человека нашего века техники веет таинственностью. Похожее чувство вызывает и слово “руны”, которым обозначаются почтенного возраста письменные знаки наших германских предков. В народном восприятии эти знаки окружены чем-то особенным, чем-то захватывающим».9

Согласно Э. Веберу, германское имя существительное «runa» этимологически тесно связано с «raunen». А в тексте появившегося в VI в. н. э. готского перевода Библии слово «runa» выступает в значении «тайна», в частности, в выражении «Вам дано знать тайну (runa) Царства Божия» (Ев. от Марка, 4, 11). Слова с корнем «run» имеют значения «таинственность», «тайный совет/ советчик/ совещание», «доверяю», «тайна» во многих древних европейских языках. 

Параллельно существует и другое значение этого слова — «письменные знаки», но такое содержание термина считается производным от значения «тайна». Одна из гипотез происхождения рунического алфавита (основанная на свидетельстве Тацита) такова: при бросании жребия начальный звук полного названия руны на выпавшем жребии служил указателем соответствующего стихотворного изречения, и рунические знаки приобретали соответствие с определёнными звуками. Впрочем, Э. Вебер приводит и другую гипотезу, обосновывающую противоположный процесс — происхождение вторичного значения «тайна» от первоначального «письменный знак». Для нас существенна не последовательность развития событий, а свидетельство тесной исторической связи письменности и тайного, сакрального знания. 

В течение столетий руны служили могущественными символами, которые могли использоваться для защиты или целенаправленного воздействия. Многие рунические надписи содержат не только магию букв, но и магию чисел. Огромное значение имел и цвет знака: считалось, что окрашивание в красный цвет (цвет крови) может увеличить силу рун или даже просто придать им таковую (неокрашенные руны магической силы не имеют). Как тут не вспомнить о киноварных буквицах старинных манускриптов?

Отношение к любому письменному тексту как к сокровищу, «кладу», спрятанному от непосвящённых, а к умению читать — как к волшебному искусству сохранялось в сознании людей на протяжении тысячелетий, и было вытеснено лишь изобретением книгопечатания и последовавшего за этим массового распространения письменной продукции. 

Однако «вытеснено» не означает «уничтожено». То, что было бесспорным и непреложным в течение очень долгого срока, не может исчезнуть мгновенно. И что значат несколько столетий эры Гутенберга по сравнению с предшествующими тысячелетиями?

Знаменитый психолог У. Джеймс, один из основателей функциональной психологии, считал, что даже единичный поступок оставляет в психике человека неизгладимый след. Что же в таком случае говорить о представлениях и действиях, повторяемых людьми на протяжении бесчисленных поколений? 

Вера в магическую силу знака лишь кажется цивилизованному человеку навсегда исчезнувшей; в действительности она просто ушла в область бессознательного. А что такое книга? Тоже знаки, причём их в книге очень много… Книга «унаследовала» культовое отношение к знаку, и примеры такого отношения к книге многочисленны.

Во многих религиях обнаруживается вера в предначертанность судьбы, и носителем этого сакрального знания выступает книга. Такова, например, Книга Рода в славянской мифологии. А вот слова из Корана: «Знание про них у Господа моего в книге, не заблуждается Господь мой и не забывает» (Сура 20, пер. Ю. И. Крачковского.)

В христианской символике книге принадлежит заметное место. Интересно отметить, что свиток обычно символизирует Ветхий Завет, а кодекс, появление которого приблизительно совпало с началом христианской эры, символизирует Евангелия, Новый Завет. Согласно канонам христианской эмблематики книга считается общим атрибутом апостолов, а также аббатов, аббатис, вообще священников. С книгой как обязательным атрибутом изображаются многие святые (например, особо почитаемый православными Св. Николай Мирликийский Чудотворец) и даже сам Господь Вседержитель (Пантократор).

Культ священных текстов характерен для абсолютного большинства развитых религий. А если очень и очень много наполненных знаками (добавляйте — магическими) книг (добавляйте — священных, волшебных) собраны в одном месте? Так это и есть Библиотека… Какая великая сила! Может быть, поэтому до сих пор кажется, что библиотека — «место мифическое и загадочное, о котором много написано, но мало известно».10 

В своей статье «Можно ли определить библиотековедение» французский библиотековед Б. Каланж пишет: «В условиях традиционного функционирования библиотечной системы библиотекарь “вступает в игру” прежде всего тогда, когда возникает необходимость исправить “аномалии” в удовлетворении информационных потребностей индивида»11, при этом справедливо отмечая, что потребность эта может быть весьма острой. Важно отметить, что любая аномалия, неизвестность, невозможность справиться с ситуацией своими силами провоцирует у человека чувство тревоги. Тревога заставляет нас забыть о своей «цивилизованности», сделать неосознанный шаг назад, к прошлому, где существовали веками отработанные и проверенные средства (как правило, магические). 

Поэтому, находясь в состоянии тревоги в связи с наличием острой и неудовлетворённой информационной потребности, читатель уже подготовлен, чтобы воспринимать библиотекаря как «жреца», служителя священной книги и магического знака. Разумеется, это происходит или неосознанно, или, в крайнем случае, воплощается в форму поэтических метафор, когда библиотеку называют «храмом знаний». Но ведь ещё совсем недавно «протобиблиотекарь» повсеместно был жрецом без кавычек, владеющим волшебным искусством начертания и прочтения магических знаков. У древних славян и скандинавов жрецом обычно был глава рода12, а с титулом вождя (конунг, князь) связывается одна из версий этимологии слова «книга». 

Интересно выяснить, на какого «жреца» больше всего похож библиотекарь. Наиболее очевидная для рядового пользователя функция современного библиотекаря — посредническая, коммуникативная. В принципе, все служители любого культа выполняют аналогичную функцию. Но главной, онтологической функцией посредничество выступает в шаманизме (или шаманстве) — ранней форме религии, возникшей ещё при первобытнообщинном строе. Однако ошибочно думать, что шаманизм для человечества — окончательно пройденный этап. Специалисты находят его типичные элементы и в античной греко-римской мифологии, и в скандинавских мифах, и даже у библейских пророков. В чём же принципиальная сущность шаманизма? 

Шаман осуществляет посредничество между людьми и иным миром. У него имеется особая категория духов-помощников, именуемая «силой» или «войском». В процессе камлания шаман, преодолевая с помощью своего «вспомогательного войска» совершает символическое путешествие в мир духов, закрытый для обычного человека. В этом мире он получает искомый объект (здоровье, силу, удачу), который и передаёт просителю. 

Не правда ли, что-то напоминает? В наше «цивилизованное» время библиотекарь сплошь и рядом выступает в роли «шамана», которому ведома тайная сила знака. Читатель обращается к библиотекарю с запросом при наличии проблемы (неудовлетворённой информационной потребности), с которой он не в силах справиться самостоятельно. Библиотекарь временно как бы подменяет читателя, принимая его проблему на себя. При помощи своего «вспомогательного войска» (шифров, рубрик, картотек и прочих «магических» знаковых средств) он ищет в огромном «ином» мире, куда никто, кроме него, не вхож, средство избавления от «напасти». И в результате «добывает» и передаёт читателю это средство — книгу. Согласитесь, профессионализм высококвалифицированного библиотекаря до сих пор нередко производит впечатление волшебного искусства.

Зачем же, собственно, мы на эту тему рассуждаем? Напомним, наша цель — попытаться доказать, что возникновение составной части «ведение» в названиях исследуемых наук было не случайным, а вполне закономерным. Происходящее в библиотеке, несмотря на кажущуюся «цивилизованность» и утилитарность, затрагивает глубочайшие пласты нашей психики. Поэтому всё, что связано со знаком, книгой и библиотекой, неосознанно, но от этого ничуть не менее (может быть, даже более) настоятельно требует именно «ведения», а не «-логии» или «-номии». 

Будем считать это утверждение если и не строго доказанным, то весьма вероятным и не лишенным логических оснований. Но теперь самое время задать вопрос: что же дальше? А дальше — выводы и прогноз. 

Наука, которой не должно было быть, но которая не могла не возникнуть

Цель жизни нашей для него

Была заманчивой загадкой,

Над ней он голову ломал

И чудеса подозревал.

А. С. Пушкин, «Евгений Онегин»,.

Как бы мы ни интерпретировали предпосылки возникновения наук, когда они (науки) фактически уже существуют, всякий рационально мыслящий учёный будет пытаться позиционировать их в принятой номенклатуре знаний. При этом очень важно учитывать, что факт возникновения всех наших дисциплин «вокруг» книги и библиотеки ещё совершенно не означает их обязательной принадлежности к одной и той же обобщающей науке. 

У автора не вызывает сомнений статус книговедения как непосредственного раздела документологии в широком понимании, предложенном ещё Полем Отле, то есть как науки, изучающей документ (а книговедение —документ-книгу) во всех аспектах её создания, распространения, хранения и использования. 

С библиотековедением ситуация не столь однозначна. Оно — подраздел документологии, опосредованный теорией документного обслуживания, в свою очередь являющейся подотраслью общей теории обслуживания. При этом в некоторой части библиотековедение можно наблюдать и «внутри» книговедения, имея в виду всё, что связано с хранением и использованием книги в библиотеках. 

Что же касается библиографоведения, то это как раз тот самый случай, когда возникновение и масштабное развитие науки применительно к частному предмету/объекту провоцирует проблемы итогового обобщающего позиционирования. По сути, библиография занимается форматированным сжатием информации (термин «информация» здесь употребляется в смысле «сведения»), дающим возможность последующей идентификации первоисточника (в нашем случае — книги, документа) и оптимизации информационных потоков. Это находит широчайшее применение в библиотеках и в целом ряде других общественных институтов, однако ещё не означает, что обобщающей для библиографоведения обязательно является наука из цикла «документных». Форматированное сжатие информации возможно применительно к любому объекту/предмету, способному эту информацию тем или иным способом предоставить. И обобщающей дисциплиной для библиографоведения должна была бы стать информатика, понимаемая в таком же широком смысле, как документология, то есть наука об информации вообще, во всех аспектах её проявления. Однако развитие такой информатики «упирается» в нерешённый вопрос о сущности информации, и до тех пор, пока сущность информации будет оставаться загадкой (или пока в науке по этому вопросу не будет достигнуто соглашение), информатика вне устойчивой онтологической парадигмы обречена развиваться как преимущественно техническая дисциплина.

Взаимопроникновение книговедения, библиографоведения и библиотековедения столь сложно, что изобразить это на плоскости и даже в трёхмерной системе координат затруднительно. Для описания действительного положения вещей лучше всего подошла бы известная из физики теория динамического поля, когда каждая точка поля считается связанной со всеми остальными, и при этом плавно выделяются зоны повышенного напряжения, на появление или изменение которых в той или иной степени реагирует вся система. В этом случае модель взаимодействия наших наук предстанет в виде взаимопроникающих объемов трёх нечетко ограниченных полей (информатики, документологии и теории обслуживания), а внутри этого пересечения прорисовывается причудливая, неравномерно «окрашенная» объёмная зона повышенного библиотеко-книго-библиографоведческого «напряжения». Можно представить, что сечение этого объёма плоскостью на разных уровнях и/или под разными углами даст срезы, характеризующие состояние научной мысли по конкретным  вопросам.

Однако все эти рассуждения не более чем очередная попытка «пристроить» наши науки, а попыток таких было уже великое множество, и ни одна не увенчалась окончательным успехом. Одна из вероятных причин хронических неудач состоит в том, что книговедение и библиотековедение — науки, которых, по большому счёту, не должно было быть. Ведь не только в действующей Номенклатуре специальностей научных работников; в менее официальном научном контексте нет, например, никакого отдельного «аптековедения», «магазиноведения» и т. п. Кстати, среди номенклатурных наименований научных специальностей (а их свыше четырёхсот) окончание «-ведение» встречается довольно редко, менее 20 раз. Для сравнения: окончание «-логия» мы можем обнаружить более 120 раз.

Великого множества частных наук нет и никогда не будет. Разумеется, они существуют, но неявно, в недрах других дисциплин, и обычно не имеют собственного названия. За что же книге и библиотеке такая честь?

Потому что книго/библиотековедение — науки, которые не могли не состояться. Они неизбежно, вопреки всякой формальной логике и даже здравому смыслу должны были явиться миру на своем «белом коне» — скрытой, но необыкновенно живучей коллективной памяти о великом могуществе знака и книги. И по сей день эти науки негласно эксплуатируют категорию чуда. 

Впрочем, уже и не столь негласно. Даже в научных публикация можно увидеть призывы не игнорировать «традиционный взгляд на книгу как на “чудо из чудес”, выдающийся феномен культуры».13 А в рассуждениях о науковедческих аспектах методологии книги совершенно серьёзно и вполне обоснованно перечисляются такие методы, как интуитивный, экстатический и иррациональный.14

Возможно, здесь и кроется одна из главных причин того, почему так замысловато складывалась судьба наших наук в общей системе знаний, почему так трудно было их куда-то раз и навсегда «определить». Шуточное ли дело — вписать «магические» науки в систему рационального знания! И задача эта ещё весьма далека от своего успешного практического разрешения. Но для чего так уж необходимо её решать? 

Дело в том, что здесь на сцену выходят самые древние и могучие инстинкты: территориальный,  иерархический и самосохранения. Последний имеет не только индивидуальный, но и групповой уровень, «ответственный» за выживание популяции в целом. В нашем случае это вопрос выживания профессиональной касты «жрецов знака-книги-библиотеки».

Иерархический и территориальный инстинкты не самостоятельны, они являются следствием инстинкта самосохранения.  Это одинаково верно и для животного мира, и для социума. Именно ради сохранения «популяции» в любых группах устанавливается иерархия, минимизирующая внутреннюю нестабильность. А территориальный инстинкт может проявляться двояко: прямым освоением и демаркацией новых «территорий» (в науке — предметов/объектов), и в виде неявной экспансии, позволяющей шире распространить свое влияние через некую обобщающую дисциплину.

В наше время развитие электронных коммуникаций меняет ситуацию, читатель всё чаще начинает обходиться без посредника в лице библиотекаря или библиографа. Теряется возможность непосредственного общения с читателем, и это неизбежно порождает проблемы развития библиотечного дела, которые на рациональном уровне выглядят как проблемы выявления читательских интересов.15 «Жрец» утрачивает былую власть, система теряет стабильность. На библиотечном «горизонте» — очередная точка бифуркации, и от сколь угодно малого возмущения может зависеть, куда в итоге устремится вся система.

Не только сущностные характеристики означаемого влияют на выбор знака, но и знак оказывает на означаемое обратное влияние. То есть роль ничтожно малого возмущения могут сыграть и бессознательные аффекты, порождаемые номинационной составляющей в названии обобщающей дисциплины. Останутся ли науки «магическими», или отголосок этого будет утрачен, а «каста» библиотекарей-жрецов книги признает своё поражение и сдастся на милость победителя из «племени» рациональных наук — вот что, помимо прочего, означает принятие того или иного наименования. Ведь наука, в частности, предоставляет профессиональному сообществу коллективный язык, то есть систему кодов, позволяющую группе проводить безошибочную селекцию «свой-чужой», самоидентифицироваться и развиваться в достигнутом качестве.16

Стоит ли удивляться, что не имеют успеха попытки объединить наши науки «под сенью» документологии или какой-то иной дисциплины? Кроме осознанного сопротивления, здесь играет роль и бессознательное сопротивление угрозе утратить счастье ведения. 

Становится ясно, почему так трудно ответить на вопрос: что же такое библиотечное дело, проза жизни или поэзия? Потому что это и не проза, и не поэзия, а настоящее волшебство, привлекающее в профессию. Нужно только суметь это волшебство разглядеть, почувствовать… Нет, лучше ещё раз вспомним прекрасное слово сведать.

С автором можно связаться:

evinogradova@losev-library.ru

1 Столяров Ю. Н. Второй закон документологии // Материалы международной научно-теоретической конференции «Духовная культура в информационном обществе». — Харьков, 2002. — С. 166.

2 Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4-х тт. — Т. 1: А–З. — М.: Олма-Пресс, 2002. — С. 125.

3 Столяров Ю. Н. Номинационная составляющая документа // Делопроизводство. — 2005. — №2. — С. 28.

4 Черных П. Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка: в 2-х т. — М.: Русский язык, 1993. — Т. 1. — С. 327.

5 Там же. С. 137.

6 Словарь русского языка: в 4-х т. — М.: Русский язык, 1999. — С. 144.

7 Лосев А. Ф. Высший синтез: Неизвестный Лосев. — М.: ЧеРо, 2005. — С. 19.

8 Цит. по: Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах/ Пер. А. Корсуна. — М., 1975.

9 Вебер Э. Руническое искусство: Пер. с нем. 

Е. М. Скопинцевой. — СПб.: Изд. группа «Евразия», 2002. — С. 18.

10 Столяров Ю. Н. Библиотековеды в поисках истины // Библиотековедение. — 2001. — №1. — С. 88.

11 Каланж Б. Можно ли определить библиотековедение? // Библиотековедение. — 2001. — №1. — С. 80.

12 Семёнова М. Быт и верования древних славян. — СПб.: Азбука, 2000. — С. 263.

13 Баренбаум И. Е. Книговедение и электронная книга // Книга. Исследования и материалы. — М.: Терра, 1999. — Сб. 76. — С. 14.

14 Ельников М. П. Методология книги (науковедческий аспект) // Книга. Исследования и материалы. — М.: Терра, 1997. — Сб. 74. — С. 121.

15 Гиляревский Р. С. Электронная книга: современное состояние и перспективы развития // Книга. Исследования и материалы.– М.: Терра, 1997. — Сб. 74. — С. 59.

16 Саби Ф. Нужен ли пересмотр основ библиотечного дела? // Библиотековедение. — 2001. — №5. — С.87

Бауер В. Энциклопедия символов / В. Бауер, 

И. Дюмоц, С. Головин. — М.: Крон-Пресс, 1995. — 502 с.

Библиотечная энциклопедия / Рос. гос. б-ка. — М.: Пашков дом, 2007. — 1299 с.

Мифы народов мира: энциклопедия в двух томах / Гл. ред. С. А. Токарев. — 2-е издание. — М.: Сов. энцикл., 1992.

Происхождение вещей: Очерки первобытной культуры / Под ред. Е. В. Смирницкой. — М.: ННН, 1995. — 272 с.

Сто великих психологов / Авт.-сост. В. Яровицкий. — М.: Вече, 2004. — 431 с.

Столяров Ю.Н. Сущность информации. — М.: ГПНТБ России, 2000. — 106 с.

Фоли Дж. Энциклопедия знаков и символов. — М.: Вече-АСТ, 1996. — 428 с. 

Холл, Дж. Словарь сюжетов и символов в искусстве. — М.: Крон-Пресс, 1999. — 655 с.

Этимологический словарь русского языка: Т.1. Вып. 3. В / Под рук. и ред. Н. М.  Шанского. — М.: Изд. МГУ, 1968. — 284 с.

Автор обращается к этимологии и философском обосновании названий таких наук, как библиотековедение, книговедение и библиографоведение, определению их места в системе знаний.

Библиотековедение, книговедение, библиографоведение

The author refers to the etymology and philosophical rationale for the names of sciences such as library science, bibliography and book science, defining their place in the system of knowledge.

Library science, book science, bibliography