Мария Александровна Черняк, профессор кафедры новейшей русской литературы Российского государственного педагогического университета им. А. И. Герцена, доктор филологических наук

Последние годы не смолкают дискуссии о смерти читателя, об утере литературоцентризма в обществе, о ЕГЭ по литературе и о статусе этого школьного предмета. Нельзя не согласиться с А. Битовым, полагающим, что «важно научить читать, а не проходить литературу. Проходить литературу нельзя, её проходит каждый сам внутри себя». Поэтому можно утверждать, что появление проекта «Литературная матрица» было продиктовано временем.

В чём же необычность и уникальность этого литературного проекта? Этот действительно необычный «учебник» журналисты сразу же назвали «альтернативным»: в нём о каждом русском классике, включённом в школьную программу по литературе (это было принципиально), пишет современный писатель.

Прелесть неожиданных прочтений
В предисловии к изданию составители В. Левенталь. С. Друговоейко-Должанская и П. Крусанов отмечают: «Необходимо разрушить самый стойкий предрассудок: будто бы чтение хорошей литературы — это такое уж безусловное удовольствие. Стоит признаться, что даже маленькая порция пломбира явно способна доставить куда более очевидное удовольствие, нежели многочасовое погружение в какие-нибудь там “Мёртвые души”. Ведь читать гораздо труднее, чем простодушно облизывать пломбирный шарик?» Прочитать вместе со школьниками или перечитать вместе с учителями-словесниками и всеми, кто любит русскую литературу, тексты, с помощью которых можно многое понять про нас сегодняшних, — цель авторов книги. «Авторы сборника — «простые читатели»,… но, будучи сами писателями, они в силу устройства своего ума способны заметить в книгах своих почивших в бозе коллег нечто большее, нечто более глубинное, нежели обнаружит самый искушённый филолог», — говорится в предисловии к двухтомнику.
Уникальность книги очевидна: это действительно живая книга об отечественной словесности, рождённая в живом и непосредственном диалоге с активными и яркими представителями современного литературного процесса XXI века. Наши современники, каждый по-своему, строят своеобразные мосты между русской классикой и новейшей литературой. В явной субъективности точек зрения на классические имена есть особая привлекательность: писатели, каждый из которых сам по себе яркая творческая личность, неожиданным и нестандартным прочтением зачастую провоцируют читателя, заставляя его по-новому воспринять классический текст. Пушкин глазами Л. Петрушевской, Лермонтов глазами А. Битова, Горький глазами Д. Быкова и т. д. — это яркий пример диалога веков, культур, эстетических систем, взглядов на прошлое и настоящее России, на вечные вопросы быта и бытия.
Издательством «Лимбус-пресс» были приглашены 42 современных писателя для реализации этого проекта (автор идеи — Вадим Левенталь). Сразу возникает вопрос о выборе авторов (ведь современных писателей значительно больше) и о том, как, в свою очередь, писатели выбирали «своего» классика. Павел Крусанов, главный редактор издательства «Лимбус-пресс», сказал на презентации: «Это была необычная идея, чтобы современные российские писатели — не детективщики, не сочинители любовных романов, а те, кто входит в шорт- и лонг-листы серьёзных литературных премий, — писали бы о классиках. Таким образом, представлены два слоя, два среза русской литературы, классика и современность, и здесь есть возможность пересечения и появления новых смыслов». Конечно, по разным причинам не все соглашались и не все могли принять участие в проекте. Постепенно сужался и круг «классиков» для выбора. Так, например, Андрей Мелихов рассказал, что его попросили написать статью про Некрасова, чтобы в какой-то степени «уравновесить» статью Майи Кучерской, в которой явно звучит критическое отношение к поэту («Вдохновенный певец тоски и смерти, эклектик, то и дело проваливающийся в полную безвкусицу, двоечник, недоучка, не знавший ни одного иностранного языка…Вместе с тем обладатель изумительного музыкального поэтического слуха и чувства ритма, соединивший музыку и слово задолго до того, как была высказана идея синтеза искусств. Умный и удачливый организатор литературного процесса, тонко чующий конъюнктуру, культуртрегер по призванию. Таков Некрасов»).

Центр, источник, горизонт
Николай Гоголь глазами петербургского философа Александра Секацкого, Л. Толстой, прочитанный Валерием Поповым, И. Бунин в интерпретации Александра Кабакова или И. А. Гончаров, представленный Михаилом Шишкиным, — это всё многочисленные и зачастую противоречивые ракурсы этого нестандартного пособия. Есть, конечно, и точные попадания. Так, например, представитель «нового реализма» начала XXI века Роман Сенчин рассказывает о явно очень близком для себя авторе — реалисте начала ХХ в. Леониде Андрееве, полагая, что «история, как известно, развивается не линейно, и многое из того, о чём писал Леонид Андреев век назад, к сожалению, повторяется, и, к счастью, мы многому, благодаря его книгам, можем научиться, многое предотвратить». А Ольга Славникова, вошедшая в литературу романом «Один в зеркале», в котором явно угадывались мотивы набоковской «Лолиты», с огромной любовью пишет именно нём: «У читателя, <…> открывающего книгу Владимира Набокова, может сильно закружиться голова. Фраза, начавшись году в 1910-м под Петербургом, завершается в Берлине, в середине тридцатых годов. Фраза держит на себе столько метафор и смыслов, точно грамматическая конструкция ее сделана из титана. “Зачем всё это? — спросит балбес, которого от Набокова затошнило. — Разве нельзя проще?” Извините, нельзя».
Сегодня, когда происходит «инфляция классики», классическое наследие по-разному встраивается в новую сеть отношений. Дефицит читательской компетенции, масштабное отторжение современным читателем классики связано во многом с определённой культурной аллергией на школьный курс литературы. Однако классика, являясь центральным компонентом культуры, задаёт общую систему координат, играет роль своеобразного горизонта, к которому устремлены взгляды современных писателей; она оказывается всеобщим коммуникационным кодом в литературе, универсальным языком, внятным для людей разных эпох. Для современной литературы классическая литература становится своеобразным резервуаром, откуда она черпает мотивы, сюжеты, темы, постоянным и неиссякаемым источником национальной мифологии.
Авторы «Литературной матрицы» могли бы, наверное, подписаться под словами П. Вайля и А. Гениса: «Классика — универсальный язык, основанный на абсолютных ценностях. Русская литература золотого XIX века стала нерасчленимым единством, некой типологической общностью, перед которой отступают различия между отдельными писателями». По мнению социолога литературы Б. Дубина, в школе «классические произведения включаются в процессы общей социализации — усвоения норм правильного поведения», но при этом, как показывают эмпирические исследования, «школьные программы по литературе, включающие на нынешнем этапе не более 1% всей наличной словесности, приходят во всё большее противоречие с реальными ориентациями и кругом чтения подростков и молодёжи. Вот два недавних ответа девятиклассников (кстати, мало удивляющих учителей-словесников) на вопрос о том, чём заканчивается роман в стихах «Евгений Онегин»: «Татьяна бросилась под поезд, так как её оставил муж», «Онегин убил Татьяну». Содержательное опустошение понятия классики для читателей, отсутствие навыков интерпретации, подавляемых жестокой нормативностью суждений, приводят к тому, что рецепция образцов классической литературы приближается к восприятию развлекательной словесности».1
Критик Виктор Топоров иронически воспринял «Литературную матрицу» как сорок два примера того, как надо отвечать на университетском экзамене. Прочитав «Матрицу», он выставил всем оценки: «Второй отвечает Людмила Петрушевская. У неё Пушкин. О котором что и сколько ни скажи, всё будет мало и всё неправда. Студентка подсела к столу в шляпке; она волнуется, говорит путано и коряво. Чувствуется, что ей хочется спеть, но она не решается. И в общем-то понятно, почему не решается, — стихов Пушкина она наизусть не помнит. Зато помнит, что солнце русской поэзии убили. Что Дантес, отправляясь на дуэль, поддел кольчугу. Постепенно понимаешь, что к экзамену её готовила запойная и забубённая подруга из числа бывших интеллигентных людей, — и говорит она на экзамене голосом этой подруги. Время — день. Даже, строго говоря, утро. Поэтому без колебаний ставлю Людмиле Стефановне отлично и отпускаю её с миром. Да и подруга наверняка заждалась».2 Эссе Петрушевской «О Пушкине», выложенное ещё до выхода книги на Openspace, вызвало наибольшее количество противоречивых откликов. Так, критик Сергей Беляков возмущённо пишет: «Читатели дивились: ужель та самая Петрушевская? Не розыгрыш ли это? Кто-то предположил: пародия на советский учебник. Кто же пишет о художнике, не касаясь творчества, не цитируя ни строчки (эпиграммы не в счёт), зато подробно пересказывая все слухи и сплетни? Только жёлтая пресса».3 Споры об эссе Петрушевской, безусловно, отсылают к другим спорам: о «Прогулках с Пушкиным» Абрама Терца (А. Синявского), начавшихся с провокационной фразы: «Пушкин вбежал в русскую литературу на тонких эротических ножках». Вообще, пушкинская мифология строилась на протяжении двух веков, «фундамент её закладывал сам поэт при активном соучастии его друзей, недругов, собратьев по музе и литературных противников. Каждое поколение затем создавало “своего” Пушкина, а всякий уважающий себя русский homme de lettres выдумывал нечто под названием “Мой Пушкин”, реализуя этот субъективный образ в стихах, прозе, статьях или в устных беседах. Всё это теперь нельзя просто отбросить, всё это невозможно игнорировать: сказанное и написанное о Пушкине стало частью русской культуры, вросло в нашу жизнь и в наш язык», — справедливо считает писатель и критик Владимир Новиков.4 Очевидно, что отталкиваясь именно от мифологического восприятия «нашего всего», и пишет о «своём Пушкине» Петрушевская. «Тронуть человека можно только жёстким рассказом о страданиях другого человека. Но доказать никому ничего нельзя», — говорит писательница. И начинает рассказ о Пушкине с фразы: «Пушкин был великий поэт и несчастливый человек с предначертанной судьбой быть рано убитым». И пишет об этой трагической судьбе, основываясь, скорее, не на всем объёме современного знания о поэте, а на мифах и легендах о Пушкине.

Думать вместе
Павел Крусанов признался, что идея учебника увлекла его своей провокативностью и авантюризмом. Важно, что учебник очень демократичен. Под одной обложкой соединились представители разных писательских поколений — от «живых классиков» (А. Битов,
Л. Петрушевская) до молодых представителей «нового реализма» (С. Шаргунов, Г. Садулаев и др.). Читателю предоставлена прекрасная возможность, обращаясь к классическим текстам русской литературы, услышать голос современной литературы. При всей необъективности взглядов на классику перед нами объективная картина современной литературы во всей её противоречивости, пестроте и дискуссионности.
Писатель Илья Бояшов считает, что главный адресат этого учебника — школьный учитель, который может использовать на уроках неожиданные, часто спорные мысли, которыми просто перенасыщен, как густой раствор, этот учебник. Книга написана так, чтобы с ней было удобно работать и  школьникам, и учителям средней школы, и преподавателям и студентам вузов: каждая из глав относительно автономна, и потому читатель получает возможность формировать собственный «маршрут» изучения курса. Татьяна Москвина (автор статьи об А. Н. Островском), назвав появление этой книги праздником на улице литературы, просто заявила, что «Литературная матрица» — «это шанс поумнеть. Это отличная пища для головы. Как сегодня заставить читать классику? Как её вписать в наш, другой, яркий, по-другому говорящий мир? И вот выходят 40 человек и говорят хором (я это называю “логособорность”) от имени настоящего о прошлом. В каждой статье дрожит личная нота».
Книга, состоящая из двух томов и более 1200 страниц, объединяющая, как уже говорилось, 42 писателя, каждый из которых имеет особый путь в литературе, априори не может быть ровной и монолитной, она полифонична по своей сути. Иногда писатели намеренно провоцируют читателя. Так, например, писатель Сергей Шаргунов, ворвавшийся в литературу с молодёжной повестью «Ура!», в статье о «Горе от ума» («Космическая карета, или Один день панка») исходит из того, что «подлинно свободная личность всегда одинока, но в случае Чацкого мы получаем максимальную заостренность одиночества. Поэтому эта пьеса так современна всегда». Чацкий Шаргунова — панк: «Или вы чувствуете себя настолько свободным, дорогой читатель, чтобы поддержать панка Чацкого? Лично я Чацкого люблю. И в школе любил. Недопонимал, а любил. И вы его полюбите, если сумеете. И даже если вы эту статью читать не стали и заглянули сейчас в концовку, всё равно предлагаю вам набраться геройской отваги, и Чацкого полюбить». Но за этим вызовом и эпатажем очевиден глубинный интерес к Грибоедову, тонкость и точность анализа текста. Критик С. Беляков, с предубеждением отнесшийся уже даже к названию статьи, пишет: «Вот теперь, прочитав эссе, я готов признать: да, Грибоедов — панк, а кто же ещё? Более того, он, несомненно, марсианин. И в этом Шаргунов тоже прав. А ещё Шаргунов и в самом деле попытался решить задачу, поставленную перед авторами учебника: побудить школьника и студента читать русских классиков так, как “читают их авторы этой книги, – не сдерживая слёз, сжимая кулаки, хохоча и замирая от восторга, гневаясь и сходя с ума”. Шаргунов рассказывает современному читателю, не всегда грамотному, часто ленивому и не слишком любопытному, о “солнечном” таланте Грибоедова и пьесе, “где каждая фраза – как глоток шампанского, колючий и головокружительный”».5
Сергей Носов, тонкий и глубокий петербургский писатель, начинает свою главу о Достоевском с поиска того, что приближает его к классику: «В общем, я думал-думал и придумал, что меня с Достоевским связывает, и сразу как-то вздохнул свободно. Собственно, тут и думать долго не надо было, потому что речь идёт о связи предельно формальной. Но — выразительной. Имею в виду место жительства. Так получилось, что я с рождения живу недалеко от Сенной площади. Есть такая в Санкт-Петербурге. А окрестности Сенной площади — самые что ни на есть “Достоевские” места. Если кто не читал ещё “Преступление и наказание”, они там описаны. Да и сам Фёдор Михайлович Достоевский долгие годы жил поблизости». Этот взгляд «по-соседски» на изученного вдоль и поперёк Достоевского обеспечивает Носову совершенно неожиданные результаты. Вообще, для многих «сюжетов» «Литературной матрицы» свойственен мотив присвоения «классика», подобно тому, как делала это М. Цветаева в «Моём Пушкине». Вот и Андрей Битов, начиная разговор о Лермонтове, пишет: «Всё, что я напишу, я постараюсь написать не столько о Лермонтове (что-то вам расскажет учитель, что-то написано в учебнике, что-то вы легко скачаете из Интернета). Сколько для Лермонтова. Ну, и для себя, кончено». Герман Садулаев, писатель совсем иного литературного поколения, пишет, скорее, не только про С. Есенина, а про глубоко личные секреты  открытия своего поэта: «у нас дома на стенке висела досочка с портретом Сергея Есенина. Портрет был выжжен паяльником по дереву. На портрете Есенин был в профиль, с трубкой. В каждой четвёртой советской семье был на стеночке точно такой же выжженный Сергей Есенин. И нос у него был рязанский, картошкой. Как и у меня. За это я Есенина особенно сильно уважал. Стало быть, не только с точеным профилем можно стать великим поэтом!<…> Но дело было, конечно, не только в носе. Дело было в стихах. Стихи Есенина — главный его портрет, выжженный словом, по сердцу».
Одним из ярких отличительных черт практически всех глав «матрицы» является то, что они рифмуются и  перекликаются с творчеством их авторов. «Солжа любить невозможно. Всё равно что любить будильник. Или микроволновку, бампер. Его сочинения невозможно пересказать перед сном, у костра или у экзаменационных дверей, хотя он “перепахивал”, по нынешнему — “взрывал мозги”, но теперь от ядерных и ядовитых взрывов “Архипелага ГУЛАГа” остались отблески на ночном небе, да и про те  сомневаешься — не подкрашивает ли облака тепловыделительная деятельность очаковской ТЭЦ», — начинает свою главу об А. Солженицыне писатель Андрей Терехов. Казалось бы, эпатаж, вызов, развенчание гения. Да нет, это стиль жёсткого, острого писателя-публициста, автора романа «Каменный мост», удостоенного в 2009 г. премии «Большая книга». Кстати, критики называют Терехова самым верным учеником Солженицына в современной литературе, поэтому его размышления о Солженицыне столь личные и столь болезненные. Он множит и множит вопросы, пытаясь понять, что потеряла русская литература, утеряв свою «учительную миссию»: «Руслит просияла как церковь — со своим Христом (Пушкиным), апостолами, евангелистами, раскольниками, митрополитами, певцами в хоре, расколоучителями и юродивыми, а последний — Солж числился в сторожах и носил на поясе золотой ключик от церковных ворот — куда делся ключик?»
Щедро рассыпаны по «Литературной матрице» и неожиданные и глубокие интерпретации классических текстов. В этом ряду особое место, безусловно, занимает эссе Михаила Шишкина о романе И. А. Гончарова «Обломов», который автор называет «великим русским триллером, в котором налицо преступление — русская нежизнь». Когда-то в школьных учебниках обязательно приводили фразу И. С. Тургенева: «Пока останется хоть один русский — до тех пор будут помнить Обломова». Действительно, этот роман как никакой другой вскрывает особенности русского менталитета. Шишкин исходит из того, что вся сила и непреходящая современность романа Гончарова в том, что это — своеобразный римейк русского инициационного мифа: «Раскручивая обломовскую спиральку ДНК приходишь к главному богатырю древнерусского эпоса. Не находим ли мы абсурдно-комические черты гончаровского лежебоки в былинах об Илье Муромце, который первые 33 года своей жизни провёл на лежанке, поплёвывая в потолок.<…> Поколения “русских мальчиков” мучаются вопросом о смысле их жизни на замордованной то тиранами, то свободой родине. Сформированное мифом сознание шепчет на ухо ответ: можно спать до тех пор, пока не появится высокая цель, ради которой стоит принести свою жизнь в жертву. Герой былины становится литературным отцом Обломова. Иван Гончаров называет своего персонажа Ильей Ильичом. Действие, а вернее, бездействие романа начинается с того, что герою 33 года и он их тоже проводит на лежанке». Автор статьи о Максиме Горьком Дмитрий Быков объяснил, что так как уже несколько лет преподаёт в средней школе, сделать текст интересным для подростков ему было легко: «Что стоит читать у Горького? Условимся, что речь у нас не о программе, а о самообразовании, выборе для личного пользования; Горький — писатель полезный, в том смысле, что учит — как всегда и мечтал — деятельному отношению к жизни. Проповедь терпения он яростно отвергал как вредную в российских условиях. Горький мастерски вызывает отвращение, презрение, здоровую злобу — разумеется, у читателя, который вообще способен выдержать такую концентрацию ужасного. Это писатель не для слабонервных, но тем, кто через него прорвётся, он способен дать мощный заряд силы, а пожалуй, что и надежды: все по его любимцу Ницше — “что меня не убивает, делает меня сильнее”». «Этот двухтомник — не игра в учебник, а именно что учебник по литературе, причём долгожданный, это я вам говорю как опытный педагог, — сказал Дмитрий Быков в интервью корреспонденту еженедельника «The New Times». — У нас в школах долгое время вообще не было ничего приличного, только либо нечто занудное, либо что-то очень претенциозное, и только в прошлом году появился хороший учебник Игоря Сухих из Петербурга. Но ни по эмигрантской, ни по постсоветской литературе пособий как не было, так и нет, так что двухтомник очень своевременен». А главный редактор газеты «Литература» Сергей Волков, оценив «Литературную матрицу» как «остро авторскую», признался: «Для меня как для учителя литературы важно, чтобы на уроке была искра интереса. Из чего она будет высечена — дело второе. И писатели, и учёные — всё пойдёт в дело, главное, пусть говорят толково и интересно».6
«Литература подлинная даёт человеку счастье. Она меняет систему ценностей: мир, пропущенный через призму художественного, радует больше, чем деньги, и, когда денег нет, остаётся с тобой. Подлинная литература защищает своего читателя от мерзостей жизни», — пишет Ольга Славникова. Для авторов книги принципиально именно такое отношение к литературе. Вспомним, что одним из значений слова «матрица» является следующее: «углублённая копия, снимаемая с набора на картоне, свинце, пластмассе и т. п., для отливки стереотипов, с которых производится печатание». На самом же деле «Литературная матрица» в какой-то степени вручает читателю «охранную грамоту» от стереотипов, пошлости, штампов, готовых решений. В представленных текстах что-то раздражает, что-то вызывает яростное несогласие, что-то — удивление, что-то — настоящий восторг перед глубиной нового прочтения, но они радуют возможностью думать вместе не только с классиками русской литературы, но и с писателями XXI века.