Денис Владимирович Бедник, художник, аспирант кафедры Истории средник веков Санкт-Петербургского государственного университета




Тут комедия кончится, и будет в ней три акта. Коль её освищут, надеюсь, ни от кого о том не услышу. Джакомо Казанова


Introduzzione
Прежде всего, легко и свободно постараемся показать, что авторскому праву хотя и можно дать позитивно-правовое определение, все же в это определение оно не может всецело уместиться, поскольку происходит от исключительных прав, равно распространяемых как былыми именами регалий и привилегий, так и современным термином роялти1, взятым здесь для примера. К исключительным правам следует отнести имущественные права, определяемые одной лишь волей к владению (in re potestas), то есть индивидуальной мотивацией. Полным же их основанием может быть лишь полное единство суверенных мотиваций субъекта и объекта такого владения, то есть любовь.

Арбитр
Произвольное право во многом полагаться на себя самих в изыскании средств к существованию милостиво предоставлено учреждениям культуры и библиотекам в частности новыми законами РФ. Это право не столько распахивает окна и двери угловатых ведомственных зданий, сколько проливает свет на яд и надежду каждого сумрачного сердца, расцветающего перед самым потаенным и неписанным из прав — правом на авантюру. Но удивительно ли, что большинство двусмысленных историй связано с архивами и собраниями личными и частными: будь то собственность Харкура или важного Грима? И стоит ли удивляться тому, что библиотечное дело считали для себя вполне уместным и полезным такие рыцари удачи как де Сегюр и, представьте себе, Казанова? Между тем, как важный Ф. М. Грим в свое время коварно выторговал себе монопольное право на поставку литературных ресурсов для государыни Екатерины II, Казанова, подобно сотням других искателей «просвещенного» века, также испытывал неутолимое влечение к властям, покупая мимоходом славу «дамского обольстителя» за наличные, так сказать, для поддержания литературного имиджа. Отсюда, и не только отсюда2, видно, что эксклюзивная фигура автора и его законных прав многим не такова, чем желает нам казаться, каждый раз возникая там и тогда, когда частное очень хочет стать общественным, а прихотливый случай уже нарушил зыбкую границу между личным и общественным благом. Описание это не содержит практических советов для тех из членов уважаемого библиотечного сообщества, кто отважится «привлекать внешние фонды», но все же может быть занимательным для того, кто, ощутив себя библиотечным менеджером, выйдет-таки на пеструю тропу фандрайзинга.
Следует еще раз напомнить, что исключительный характер авторских прав каждый декларирует по-своему. Так Gravitas Partnership, корпорация, финансирующая один из американских центров обучения Copyright Law, объявляет своими приоритетами патентное право, совместное участие в доле процента и риска, партнерство и «неосязаемые ценности» («intangible assets»). Хотя доля прокламации в подобных заявлениях всем известна, обращение с ними образует своего рода дрессуру, подобную взгляду тех глаз, которые следили за читателем, будучи изображенными на страницах древнеирландских и англосаксонских рукописей.
Обращаясь к собственному эмпирическому опыту, отмечу две известные мне попытки определения если не исключительного, то особого характера услуг, предоставляемых библиотечным сообществом. Первая попытка была предпринята в публикациях Альбины Самуиловны Крымской3 и касается прав автора на вознаграждение и стремления квалифицировать знание и навыки библиотекаря как «неявное» знание и умение. Термин «неявное знание» и «неявные способности» («no obvious knowledge» and «nonobvious facilities») также происходит из англо-американской философско-правовой практики и служит одним из функциональных разделов науки об авторском праве, понимаемого, естественно, не только как права автора-одиночки, но включающего весь комплекс услуг, с ним связанных. В нашем же правовом поле подобный можжевеловый побег не выглядит даже интерполяцией. Побег пророс все же в поле общественности, понимаемой в отечестве до сих пор исключительно гуманитарно.
Другой известный мне случай касается второго аспекта авторских прав — права на покровительство. Я наблюдал его эффект на библиотечной конференции в Черняховске, о которой уже перед вами отчитывался4, но он столь показателен, что способен выдержать и повторное упоминание в новом контексте. Плавное и величественное течение конференции было прервано выступлением Елены Викторовны Смолиной, попытавшейся поставить вопрос о некоммерческом характере библиотечной услуги. Любопытна реакция аудитории, состоявшей в основном из директоров и представителей крупнейших библиотек и библиотечно-образовательных центров. Независимо от аргументации выступавшей, слова «некоммерческий» и «общественное благо» послужили сигналом к гуманитарно-правовому инсайту. Аудитория словно увидела себя, увидев в себе общественность. Последовала получасовая буря, исполняемая многими голосами «за всех и про вся», которая и была прервана лишь объявлением окончания заседания. Любопытно, что наметившаяся литания наспех обсуждаемых проблем была если не универсальной, то хотела таковой казаться. Так и мы, запертые в общеизвестные гуманитарные рамки курсом этой статьи, попробуем если не рассмотреть, то обозначить универсальный круг проблем, объединивших в фигуре автора один из исторических способов связывать общественное и частное.
Понятно, что толкование естественных прав, будь то «право первородства», «кулачное право» или «право любви», наиболее чревато и произвольно. Так Томас Бабингтон Маколей, британский историк и деятельный представитель партии вигов, в 1841 году выступал в защиту авторского права лишь на словах, а на деле — против законопроекта о его продлении на 60 лет после смерти автора. Он вписывает в риторический круг привилегированной исключительности естественных прав с ним связанных все возможное, позабыв разве лишь о движении солнца и беге планет. В прозрачный круг взаимосвязанных прав дальновидно встроен вопрос о статусе монополии (подразумевается формирование монопольного законодательства и смешанного типа конкуренции, выдвинувшего впервые принцип «ноу-хау»). Воскрешена память Шекспира и компании купцов-авантюристов XVI века. Упомянут вопрос о самом божественном происхождении исключительных, или естественных, прав, которые, как водится, просто «упали с Небес». Здесь имеются в виду т. н. Моисеевы мандаты (ручательства). Вот сколь избыточна традиция риторической декламации в общем британском праве (Common Law), которое произошло от права варваров. Какова же прерогатива фигуры автора в римском праве, кодифицированном (то есть оформленном в свод законов) и лаконичном? Ведь оно веками противостояло обычаю варваров, выделяясь до сих пор в т. н. «романскую семью права»5.
И здесь мы находим место, скорее, исключению из правил, то есть своеобразию обычая, которому кодифицированный закон, как увидим, тоже оставлял лазейку. Авторского права в Древнем Риме не было. Для того чтобы считать произведение изданным, достаточно было подписать его и отдать переписчику. Поэтому вознаграждение автора полностью исключалось. Единственным способом реализации авторских намерений оставалось покровительство. В лучшем случае (случай Цезаря, Сенеки etc.) фигуры автора и патрона своих читателей совпадали, в худшем (всем известные примеры сатирических поэтов Марциала и Ювенала) различались, обеспечивая автору жалкое существование. И это мало что расскажет об интересующем нас универсализме авторства. Его представляет несколько иная фигура.
Актив древнеримского делопроизводства представлен тремя лицами: свидетель («testis»; он имеет право увидеть и рассказать увиденное), судья («iudex»; в его правах видеть, внимать, говорить и выносить решение). Но если дело принимало затруднительный оборот, то обращались к арбитру (arbiter). Арбитр не видел и не внимал, но выносил решение «исходя из внутреннего опыта». Арбитр древнеримского делопроизводства — все тот же невидимый свидетель. Плуты и шалунишки в комедиях Плавта, рабы, как и следует их понимать, замирают на сцене посреди своих проделок. «А вдруг нас кто-нибудь видит»? На деле за этим явственно наблюдает собрание полноценных римских граждан. Арбитр, или юрисконсульт (в древнеримском понимании) — обязательно член сенаторского сословия, обладавшего сакральной судебной властью. Петроний, снискавший прозвище «арбитр изящества», принадлежал и к сенаторскому сословию, сочетая обе прерогативы: быть исключительной властью и представлять подобную власть (не без потворства тирании Нерона). Хотя термин «arbitrium» (произвольное суждение) имел долгую жизнь и далеко идущие политические последствия в мире средневековом и варварском, вернемся все же к нашему Казанове. Сопровождая свою автобиографию («История моей жизни») словами, указанными в эпиграфе данной статьи, этот плут стремится преподнести ее большой традиции задом, уходя неслышащим и невидимым в произвольно избранную тень. Еще бы, ведь это и есть мечта мима и Аврелия Августина6: исполнить сакральную историю перед многими свидетелями, оставаясь невидимым.

Под солнцем закона
Рукописи не горят.
Исидор Севильский
Желание судить об общественном благе, следуя от общего к частному, неуклонно сопровождает любую дискуссию о правах столь «одинокой» и индивидуалистической фигуры как автор. На первый раз вовсе не потому, что он, исполнитель, уже пожелал вынести за пределы своих намерений нечто свое и незабываемое, о чем вещает Аристотель в своей «Никомаховой этике». Интересней как раз социальная природа этой привилегированной позиции. Суждения об авторском праве, как правом, так и левом, обильно представлены в Интернете и на страницах популярных компьютерных журналов. Пафос обширных публикаций о наступлении поборников копирайта на Общественный домен7 сам собою сходит на нет вместе с выводом о том, что Общественный домен — Дикое поле общеизвестной литературы и графоманских измышлений. Подобно тому, как обширная социальная база укрепляет позиции суверена, так и общедоступность бесплатных частных сайтов лишь оттеняет суверенную ценность источников специализированной информации и драгоценность материальной книги. Вопрос здесь как бы взмывает в высь традиционной теории.
Серьезней становится тон публикаций, посвященных взаимоотношениям фирм — корпоративных обладателей авторского права. В таких случаях происходят т. н. «патентные войны» между правообладателями, что дает повод для развития новой отрасли юридического знания.
Мотив отчаяния звучит в вопросе о кризисе информационных услуг. Информация, открыто предоставленная, уже не может быть товаром. Товаром является внимание публики, позволяющее зарабатывать на рекламе, располагаемой рядом с объектами этого внимания. Ни сообщение, свободное от иных задач, ни произведение искусства, ориентированное на избранную публику, не могут соответствовать такому требованию. Они должны либо искать свой путь к подобной избранной публике сами, либо идти на компромисс с обладателями возможностей размещения рекламы, предпочитающих для ее привлечения «проверенный» и массовый вкус.
Вот на таком островке отчуждаемых противоречий оказывается одно из общественных благ — авторизованная книга, равно как и библиотечное сообщество, обладающее некоторого рода гражданскими правами на ее эксплуатацию.
Но какого же рода эти права? Поскольку нам уже известно, что корни этих прав не имеют отношения к так называемому позитивному праву, но укоренены в естественном или общем праве, то прислушаемся еще раз к шептанию авторских мотиваций. И что же?
Не могу отослать ни к чему иному, кроме как к проклятому корпоративному рабству. Корпоративизм, а он всегда новый, насаждался имперской церковью после краха в III веке института римского гражданства.
В интервале между властью сеньора и корпорации развивалось в Средние века каноническое право, наследовавшее римскому закону. Чрезмерное доверие к букве хорошо иллюстрирует эпиграф этой главы, взятый из Исидора Севильского, автора «Этимологий», самой популярной из классификаций Раннего средневековья.8 Однако к чему эти буквы и их классификации? На этот вопрос достаточно полно отвечает комментарий Августина на CXXX Псалом. Здесь он выступает, пожалуй, самым полным и откровенным идеологом корпоративного духа. Голос человека, заказавшего мессу, звучит в общем хоре как голос многих, который есть голос Одного. Это и есть все покрывающая средневековая концепция авторства, проделавшая долгий путь: от явного отсутствия авторских прав в прежнем римском законе к медленной интеграции идеи авторства в рамках универсализации прав церковной корпорации в законе канонизированном. Речь, как мы видим, идет о единственном Авторе, чей голос удачно совпадает с хором, понимаемым как голос вселенской церкви. В этом единственном и колоссальном домене обретают свою жизнь и держания авторы малые и человеческие. Различаются «письменные» и «буквальные» авторы, связанные степенями достоинств и феодальной верности. Авторы могут насмерть противостоять друг другу в жизни, но не в представлении. Наконец в Англии XIV века появляется опасная для правопорядка теория о «фигуративном» авторстве. Не путая эволюцию римского закона с обычаями германцев, закончим этот раздел случаем, произошедшим с Франческо Петраркой.
В 1345 году Петрарка делает запись о том, что чтение обнаруженных лично им «сварливых писем» Цицерона к Аттику, Квинту и Бруту «одновременно взбудоражило и утешило» его. Слог был восхитительный, но тот легкомысленный произвол, с которым Цицерон переходил от похвалы иных блистательных людей к насмешкам над ними же, определенно казался вызывающим. Оказавшись в затруднении, Петрарка не удержался от искушения лично обратиться к нему, Цицерону, с тем, чтобы рассказать ему о том, что же так оскорбительно в его писаниях.9

В тени обычная
Похвала есть лучший прибыток.
Уильям Слэйтер
Желание свидетельствовать о чем-то большем, но втихомолку, по наивности уходя от избранной темы в область испытания психологических средств, не свойственно собственно библиотечным социологам.10 Они добросовестно сообщают о новых гранях бедственного положения библиотечного корпуса, некогда созданного национальным государством (говоря о государстве-индивиде следует разуметь, прежде всего, XIX век). Государство, современное нам, несколько радикально названное Борисом Гройсом латентным «органом здравоохранения», покидает еще одно из своих прежних детищ.
Иначе выглядят сообщения о положении библиотек, включенные в обширнейший политический контекст. На этот раз все по Аристотелю: «Цель творчества находится вне его».
Такое случается, когда адресатом претензий становится не абы какое государство, а наше, и суждение развивается вширь и от частного к общему. Здесь следует подробней остановиться на статье Гудкова и Дубина, опубликованной в 74-м номере «НЛО», целиком посвященном библиотечной проблеме. Статья представляется весьма показательной в плане авторской мотивации, тем более что читатель сможет создать также и свое мнение 11. Отчет о сокращении поступлений иностранных изданий, падении читательского спроса на «рафинированную проблематику» и общая стагнация библиотечной системы служат отличной иллюстрацией фундаментального обвинения: «кто виноват». Цель обвинения — государство — все же провисает между тем государством, которого уже нет (СССР), и тем государством, которое, видимо, все еще есть. Включилось в цепь реинкарнаций в воплощении «путинской хунты».11 Виноватым в итоге оказывается все общество, лишенное «общественной дискуссионности» из-за замкнутых метастазов тоталитарной интриги: «российские гуманитарии вряд ли способные понять сложные западные идеи», «ложная элита» и «рахитичные интеллектуальные денди».11 Вопрос о том, «перед кем виноваты», не ставится. Он указывает на исключенный за пределы разумения механический орган мифологии, чьи исторические корни гораздо глубже времени ее официального формирования во второй половине XVII века.11 Имя ему — «модерность», но подойдет и любое другое. В особенном долгу перед императивом «модерности» неизменно оказывается именно это общество и именно это государство. Если история обязательства перед собранием механизмов столь «неизменна» и плавно наследует грехи и повинности, то почему бы не расширить ее в свете той же перспективной постоянной (outlook)? В качестве общего и любопытного постоянства любознательности критики «страны рабов, страны господ» можно рассмотреть смешение двух талантов: индивидуального умения критика не иметь явного личного оппонента и умения коллективного критического искусства иметь общую жертву, неявно заключенную в этом самом обществе. Так, например, вплоть до самой отмены крепостного права привилегированные реформаторы бесчисленных правительственных комитетов по освобождению крестьянства и просвещенные заговорщики взаимно таились друг от друга, предпочитая собственную компанию и собственную компетенцию для вкушения коллективно отчуждаемого благородства. Где «слон» и «осел»12, «парики» и «ирландский бродяга»13 открыто спорили друг с другом, избрав предметом спора определение прав господства, там и эмблемы этих традиционных позиций определенно различаются. Наша дискуссионная традиция эмблемы не имеет. Но это не значит, что мы и наши предки никогда не дискутировали. Хотелось бы возразить авторам упомянутой публикации: дискуссионность у нас есть, но это — дискуссия между собой и своими, дискуссия внешнего умолчания и культура заговора ближайших между собой людей, принципиально не желающих или не считающих для себя выгодным покинуть замкнутый дискуссионный круг. Культура заговора, или заговьра, вопреки всем неправдам стремящегося к публичности. Воля к такой публичности может иметь в источнике своем множество мнений и воспитаний, но конечной целью своей имеет единый общественный сосуд смешения этих самых мнений. Механика авторства скрыта от посторонних. Зато взору последних вполне доступен плоский металлический мальчик, прилично украшающий внешнюю сторону притворенной двери. Такого порой еще можно увидеть в коридоре взятой внаем квартиры. «Мальчики» не столько пишут, сколько пописывают. Реальные особенности национальной традиции, нуждающейся не столько в репрезентации, сколько в изучении «мальчиков», не волнуют никого.
Поблескивающее пламя «мальчиков» ласкает в них поиск чужой вины и, надо заметить, все более безутешное желание обвинить как можно большее число посторонних. Грехи и повинности (все равно какие) лиц, глубоко чуждых конкретной критической тусовке, естественней развернуть перед абстрактным принципом, хотя бы перед «модерностью».
Однако названные «механизмы текста», побуждающие как литературоведов, так и историков объяснять все биномом Ньютона и логикой парового котла, определенно бесполы. Мы же, оказавшись на милом севере, полагаем за цель выяснить роль обычая в формировании института авторских прав, неотделимых от стратегий произвола, представленных генеалогией. Генеалогия, по Ницше, есть история того, что было прежде всякого прошлого.
Традиционная структура английского детектива — лучший пример готического жанра. Сюжет рассказа привлекает возможностью объединить в одном действии реконструкции целой серии индивидуальных прошлых событий (неповторимые «Десять негритят»). Но соединение нескольких таких реконструкций в одно новое действие делает нас участниками столь же новой, совершенно самостоятельно и искусно выстроенной истории. Тот же осознанный мотив искусственной истории и искусственной креатуры побуждает Мэри Шелли начать свою готическую повесть как археологические раскопки — с внешнего слоя. Дэвид Юм начинает свою «Англию под властью дома Стюартов» с ближайших к нам по времени событий. Ричард Бакстер сознательно напоминает о существовании такого приема: на иврите строка пишется как бы наоборот: не слева направо, а справа налево14. Наконец, в «Palae Albion», генеалогической поэме Уильяма Слейтера (1621)15, мы наблюдаем тот же прием — прием смещенной хронологии, который не только позволяет генеологу населить свой эпилий бесчисленным количеством персонифицированных деталей. Каждый из персонажей имеет право на самостоятельную жизнь. Слейтер завершает свое пространное посвящение девизом, под которым бы подписался Джордж Лукас, начавший свой искусственный эпос не с первой, а с четвертой серии. «Похвала есть лучший прибыток».
Достаточно заметить, что Ветхий Завет, c которым и отождествлялся национальный обычай, являясь ресурсом фигуральных генеалогий, становился предметом споров по поводу достоверности уподобления царей библейских ныне здравствующим монархам, начиная с осуждения отрицавшего это Феодора Мопсуэстийского на V Вселенском соборе. Особой популярностью пользовался царь Давид, знакомый нам и по русской иконе XII века.
Опыт варварских интерполяций, позволявший повернуть время к своим истокам в угоду обычаям рода и царствующего дома наперекор евангельскому линейному времени и документальному стилю повествования, используется на закате Средних веков создателями грандиозных для своего времени генеалогий. Литература в этих процессах еще неотделима от реальности и сопутствующих ей социальных процедур. Во главе подобного начинания становится монарх-литератор, сочинитель генеологической телеологии. Такими были, например, Яков I (1603—1629),16 основатель Великобритании, и Иван Грозный, первый русский царь. При всем различии этих двух традиций их объединяет недоверие к метафизике и следование идеалам не столько обоснования потенциальных и актуальных причин авторитета, сколько к традиции прославления, берущего начало в «Никомаховой этике» того же Аристотеля. Термин дьойб («прославление», сравните с «ортодоксия» — правильное прославление) возник задолго до христианства, но именно к нему ведет цепочка понятий, характеризующих честь — «обязанность богов». Это объясняет упорство британских мыслителей, таких как Иоанн Эриугена, Дунс Скот и Джон Виклиф, в их стремлении опрокинуть метафизическую аргументацию власти как авторитета, заменив ее другой последовательностью аристотелианских же терминов, но более созвучных национальной традиции близкой семипелагианству учения о свободной воле («De libero arbitrio»). В Англии рубежа XVI—XVII веков цепочка содержаний равно конституирующих власть и литературную славу восходящих к латинскому переводу древнегреческого дьойб выглядела так: Fama, laus; existimatio, opinion, vox, glory, fame, report, praise, opinion, voice. Последнее слово, «voice», принципиально отличаясь от холодного электорального термина «vote», восходит к германскому обычаю понимать одобрение как данную клятву, энергетику речевого акта, случившегося в прошлом, но существенного на сей момент как адекватное и предельно личное социальное содержание оказанной поддержки. Имеет значение даже персональное качество поданного голоса. Так Гамлет обещает Фортенбрассу свой «умирающий голос». Похвала есть речь, речь является голосом, который что-либо значит. Слава есть коммендация от одного доброго человека к другому, добровольное согласие многих людей.17 Выходит, «Commendment» в девизе Слейтера (Commendment is a beste Commanend) может означать и цепь ручательств, конституирующих не столько отвлеченный патриархальный авторитет, сколько репутацию в обществе. С этим согласуется двоякое определение монархии Якова I как формального обладателя корон четырех королевств (Kingdoms), так и «истинного лорда лиги крови» трех королевств-территорий (Realms). Не следует рассматривать литературную ипостась авторов династической генеалогии как королевскую блажь. Значение этого фактора, привлекавшего к себе решающий массив социальных структур, для черт исключительности последующей культурной традиции огромно. Любопытно также и то, что посвящения авторов знатным особам этого времени отнюдь не всегда означали грубое искательство защиты и материального содержания. Таковы посвящения Алисе Довагер и Филиппу Сидни. Последний сам был замечательным поэтом.18 Литературный патронаж того времени предполагал более сложные отношения и открытые социальные связи. Технология письма стиля жизни и правления, использованные Яковом I для оформления всего «предшествующего генеалогического опыта», имеют много общего с приемами репрезентации, укоренившимися в науке, литературе и сценическом искусстве англоязычной традиции, шагнувшими ныне даже в кинематограф и технологии новые. Развивая гипотезу о значении генеалогии как тени «невидимой руки», предшествующей воли автора в ряду многих нетождественных «случайных» конструкций, хочу высказать предположение и на счет отечественной традиции. Ю. М. Лотман некогда остроумно заметил, что многие русские романы XIX века заканчиваются там, где по замыслу самого же автора должны были бы начинаться. Осмелюсь спросить: разве те сложные и мощные процессы, что сопровождали авторизацию отечественной генеалогии, не происходили на закате и сломе правившей в то время династии Рюриковичей? Вы можете не отвечать и не соглашаться, но в любом случае социология авторства, созвучная подобным звонким структурам, объединявшим некогда речь и аудиторию без всяких масс-медиа, несколько отличается от глухой и принудительной корпоративности, ненавистной всякому, кому знаком вкус авантюры.

Vieni incontro
alla vittoria
22 марта, на собрании Пен клуба поэты: Сергей Завьялов и Александр Скидан. Завьялов словно историк: автору пора бы сойти с пьедестала, воздвигнутого ему в XIX веке. Пьедестал — реприза авторитарного и патерналистского государства, в большинстве своих характеристик уже сошедшего со сцены. Памятники поэтам и военачальникам по всей Европе теряли свой конный размах на протяжении всего XX века, становясь постепенно более скромными бюстами, а ныне и вовсе должны исчезнуть. Скидан: как реформатор динамики авторства. Художнику следует встать вровень с производством самых простых образов, встать вровень с улицей, супермаркетом. Освобождение от готовых смыслов, готовых образов позволяет схватывать вещи прежде, чем они становятся стереотипами. Алеаторика есть одновременное и случайное сосуществование разнохарактерных и нетождественных вещей и образов, совместимых лишь в момент художественного схватывания. Мне было интересно: преднамеренное снижение по древу восходящей потребительской генеалогии цен и престижей приведет меня к персонифицированным первоисточникам забытых смыслов, которые некогда были столь же искусственны и непостоянны как нынешние. Конечно, ничего общего между девушкой, священником в супермаркете и сакраментом нет, но есть историческая преемственность репрезентативных техник, а это подвластно рисунку и опыту. Скидан чувствовал в этом что-то свое, но и публика удивила по-своему, спрашивая о возвышенном. Не звучало «пророк», а лишь «пьедестал». Спрашивают и говорят о поэте-пророке. И так громко и много спрашивают, будто он только что был, да вот вышел. Был ли тоталитаризм с пророком в придачу именно таким, как его сейчас представляют — не важно. Интересней, что в умелых руках прошлое способно дополнять настоящее, оставаясь самим собой. Это — авторское право.

1 Роялти — финансовые обязательства держателя перед собственником домена.
2 Skinner Quentin. Visions of Politics.Vol. I. Cambridge, 2002. P. 101—102.
3 Крымская А. С. Основы управления знаниями. Понятие, концепция, перспективы // Библиотечное Дело. — № 11, 2004.
4 Бедник Д. В. На самом деле: Философская Школа и ее теоретическая база // Библиотечное Дело. — № 10, 2005. — С. 19-23.
5 Наша государственная традиция еще во времена отношений Русь-Византия избрала именно этот путь правовой кодификации, следуя образцу римского права, модернизированного в начале XIX века в наполеоновской Империи, и сведенного затем в «Кодекс Бонапарта».
6 Смотри его «Исповедь».
7 Насакин Родион. Домен — читальня // Компьютера. —28 марта 2006, № 12 (632). — С. 102—107.
8 Британцы Раннего средневековья считали книгу Коулмэна (так они называли Исидора Севильского) лучшим призом за мужество и мудрость, проявленные в испытаниях.
9 Minnis Alastajr. Medieval Theory of Authorship. Worcester, 1988.
10 Самохина М. Из жизни сегодняшних российских библиотек: заметки библиотечного социолога // Новое литературное обозрение. — № 74. — 2005. — С. 325—344.
11 Гудков Лев. Дубин Борис. Российские библиотеки в системе репродуктивных институтов: контекст и перспективы // Новое литературное обозрение. — № 74. — 2005. — С. 166—203.
12 Эмблемы республиканской и демократической партий Северо-Американских Штатов.
13 Символические прозвища, уже к 1680 году обозначившие клички, а впоследствии и самоназвания вигов и тори.
14 Reliquiae Baxterianae: or, Mr Richard Baxter`s Narrative of the Most Memorable Passages of his Life and Times. L., 1696, part 3, p. 187.
15 The History of Great Britain from the first Peopling of this Island to this present Raigne of happy and peacefull Monarke K. James by Will. Slatyer. L., 1621.
16 Яков I предпочитал сравнивать себя с Соломоном.
17 The Renaissance Imagination. Essays and Lectures by D. J. Gordon Collected and Edited by Stephen Orgel, Berckeley, L., 1980. P. 206—215.
18 Fogle French R. Knafla Louis A. Patronage in Late Renaissance England. Los Angeles, 1983.